Не предрешишь и не придумаешь, что может спасти человека, какая случайность. Полицейского спасла наша неопытность.

Перешли дорогу, и Сергей остановил всех:

— Николай, поведешь новобранцев в лагерь. С тобой пойдет Зебик. А у нас есть еще дело.

* * *

Я остался с группой мобилизованных и должен был провести их по территории, которой совершенно не знал, не знал ее и Зебик, одна надежда — на мобилизованных, а моя задача: делать вид уверенного начальника, знающего, куда он ведет людей.

После прошедшего дождя светило солнце, сверкая в каплях на траве и листьях, но сапоги мои совсем намокли, жали и терли ноги, и, как это ни противоречило моим представлениям об облике командира, пришлось снять сапоги и идти босиком. Подошли к речке, и я уверенно перевел людей по знакомому броду. В группе было человек двенадцать, все среднего возраста, от сорока до пятидесяти, и один пожилой, вооружены только я и Зебик. Во время ходьбы все сбивались в кучу и почему-то всем хотелось мне рассказать, что с ними происходило в оккупации, как уже давно они хотели уйти в партизаны, и я чувствовал себя настоящим командиром. Зебик относился ко мне удивительно, с одной стороны — с почтением, и вместе с тем чувствовалась его опека, он как бы покровительствовал мне, это вызывало добрые чувства и радость. Обсуждали нашу операцию в Ушачах, строили планы нападения на гарнизон, желая друг друга поразить своими военными познаниями; мы представляли собой группу энергично беседующих людей, размахивающих руками, идущих то очень быстро, то вдруг останавливающихся, доказывая свою правоту. Так подошли мы к деревне километрах в десяти от Истопища, здесь решили заночевать.

Постучали в крайний дом, и нас впустили. В хате было тепло, уютно горела лучина, пахло свежеиспеченным хлебом. Объяснил хозяину, что мы не можем разделяться, и помещение нашлось, большая кладовая. Принесли по охапке сена и легли спать.

Утром я увидел, что два человека, лежавшие в углу, жуют хлеб, отламывая от большой хлебины. Спросил, зная, что вчера мы доели все, что у нас было:

— Откуда хлеб?

Робко ответил один:

— Здесь, товарищ командир, сундук, в нем три буханки оказалось, мы две реквизировали.

Передо мной встал вопрос: простить этот проступок и тихо уйти или заострить на нем внимание, заставить понять, что, придя в партизаны, ты не имеешь права у населения воровать, так как это ложится пятном на твоих товарищей. Я принял решение. Позвал хозяина и при всех извинился за украденный хлеб.

Опять мы шли лесной дорогой, но уже не обсуждали горячо наших будущих подвигов, все шли подавленные. Я понял, что мне надо как-то подбодрить свой отряд, не снимая значения выговора за проступок. Но, сверх моего ожидания, оказалось, что все не хуже меня понимали и состояние друг друга, и положение, в котором очутилась группа. Ко мне подошел пожилой крестьянин:

— Не журысь, товарищ командир, бо урок добрый — красть не захочется.

У меня отлегло от сердца, и все облегченно вздохнули, подтянулись поближе, стали перебрасываться замечаниями. Когда вышли к озеру возле Истопища, опять подошел тот крестьянин:

— Просьба до вас, товарищ командир: хай комбриг про то не прознае.

Я обрадованно кивнул.

Мы прибыли в лагерь, и я смог доложить Дубровскому, что группа мобилизованных из Ушачей явилась в распоряжение бригады.

В то время как прорвало плотину, шли и шли к нам люди из близких и далеких деревень, поодиночке и группами. Бригада с каждым днем обрастала людьми.

* * *

В конце сентября командование двух бригад — Дубровского и Никитина решило объединенными силами сделать налет на немецкий гарнизон в Ушачах и заодно привести в исполнение приговор над целым рядом изменников родины, полицаев. Группировались мы тогда в Исто-пище, большом заболоченном лесу недалеко от Ушачей.

Заготовил я листовок и плакатов, себе взял и дал Мише Карабаню; достал винтовку во временное пользование, так как я недавно вступил в бригаду и мне еще предстояло добыть себе оружие в бою.

На опушке Истопищенского леса у хаты лесничего встретились с никитинцами. Выстроились бригады длинной-длинной колонной по дороге, которая извивалась коленом на гору, а на горе стояла большая хата с сараем лесника. Лесник был весь белый-белый — с седыми волосами и бородой, в белой рубахе и белых штанах, — сидел на пригорке и объяснял партизанам, как лучше подойти к местечку; парни одеты были очень живописно и разномастно, стал я, пока ждали сумерок, зарисовывать хлопцев, телеги, лошадей и к вечеру сделал целый ряд рисунков акварельных и карандашом.

Солнце зашло внезапно за тучу, которая тяжелой горой лежала над верхушками леса. Сумерки спускались быстро, была дана команда выступить боевой колонной на захват Ушачей. Захлопнул альбом и засунул его в торбу с патронами; торба у меня большая, полотняная, напоминала мне сумку, с которой я ходил в Кобеляках во второй класс. Подводы, лошади, люди — все, что я рисовал только что, задвигалось, заскрипело, и мы, вступив в тень от леса, двинулись по дороге, правым краем уходившей в овраг. Не успели сделать два-три километра, как стало совсем темно.

Никитинцы — это не то что наша бригада, они не похожи на наших партизан, каких-то домашних и дисциплинированных. Это была вольница. С боями прошли они по тылам сотни километров из-за линии фронта, и люди озверели. Рядом со мной шла Оля, мы с ней оказались среди никитинцев, и я чувствовал, как на нее подействовала близость этих людей — с другим укладом жизни, которых нельзя призвать к порядку, у которых эмоциональные всплески очень ярко вырывались наружу; я чувствовал, что нужно быть готовым защитить ее, так как рядом шедший бесцеремонно старался схватить ее за плечи, и все усугублялось темнотой. Странно, но я не помню в своей жизни более темной ночи, она окутала и скрыла все предметы, лес, дорогу, ориентировались мы только на спины впереди идущих. Так мы прошли десять километров и на горизонте увидели несколько огоньков и силуэт колокольни Ушачей. Колонна свернула влево и слилась с массой партизан, стало менее тревожно.

Подошли к Ушачам. На кладбище командный пункт установили. Решено было с двух сторон ударить по местечку. Я был в группе, получившей задание захватить комендатуру и расстрелять изменников-полицаев.

Огородами начали пробираться к центру. Но нас обнаружили, взвилась ракета — эта зеленая предательница! — и тут же заработал пулемет с колокольни, прижав нас к земле. Я лежал на грядке с капустой, трассирующие пули ложились недалеко рядками, исчезая в грядках, стало не по себе — вот еще несколько метров… и я ясно представил, как пуля пробьет мне голову, это было настолько реально и так мне не хотелось сейчас умирать, что мой двойник как бы согласился с этим, я начал копать руками ямку для головы, не думая о бесполезности этого занятия, ведь пулемет бил сверху, но, когда я копал, мне было легче, да в капусте и сам как капустный кочан становишься. Немного затихло, вернее, стал бить пулемет в другую сторону, мы поднялись и перебежками двинулись к домам. Я не утерпел, быстро стал жевать хлеб и мякишем прилепил листовку к бревнам стены — думаю, утром хозяева увидят и скажут: «И здесь были партизаны!»