маю 1978-го команда Genentech синтезировала в бактериях две цепочки инсулина. К июлю очистила белки от бактериальных остатков. В начале августа отрезала маскировочные бактериальные белки и изолировала две отдельные цепочки. Ночью 21 августа 1978 года Гёддел соединил цепи[702] в пробирке и получил первые молекулы рекомбинантного инсулина.

В сентябре, через две недели после успеха Гёддела, Genentech подала патентную заявку на инсулин. И сразу же компания столкнулась с чередой беспрецедентных юридических проблем. С 1952 года Закон о патентах в США определял четыре патентуемые категории изобретений: методы, механизмы, материалы и композиции веществ (составы). Но как классифицировать инсулин по этой системе? Это «материал», но буквально каждый человеческий организм способен создавать его и без помощи Genentech. Это «состав», но также, бесспорно, природный. Чем патент на инсулин – в виде гена или белка – отличался бы от патента на любой другой компонент человеческого тела – скажем, нос или холестерин?

Ученые Genentech выбрали остроумное и неожиданное решение этой проблемы. Вместо того чтобы патентовать инсулин в категориях продуктов, они дерзнули протащить его как одну из разновидностей «метода». Их заявка претендовала на патентную защиту «переносчика ДНК», который доставлял ген в бактериальную клетку и запускал там наработку рекомбинантного белка. Это было настолько в новинку – еще никто не производил в клетках рекомбинантный человеческий белок для медицинского использования, – что их дерзость окупилась. В 1982 году, 26 октября, Ведомство США[703] по патентам и товарным знакам (USPTO) выдало Genentech патент на использование рекомбинантной ДНК для производства таких белков, как инсулин или соматостатин, в микроорганизмах. Один обозреватель тогда писал: «Фактически действие патента покрывало[704] в качестве изобретения [все] генетически модифицированные микроорганизмы». В итоге этот патент Genentech стал одним из самых выгодных и спорных патентов за всю историю технологий.

Инсулин был грандиозной вехой в истории биотехнологической промышленности и бестселлером Genentech. Но не он стал тем лекарством, которое вбросило технологию молекулярного клонирования в центр внимания общественности.

В апреле 1982-го Кен Хорн, артист балета из Сан-Франциско, посетил дерматолога с жалобами на совершенно необъяснимый набор симптомов. Хорн уже несколько месяцев ощущал слабость; у него начался кашель и устойчивые к лечению приступы диареи. Из-за потери веса его щеки впали, а мышцы шеи напоминали кожаные ремни. Его лимфоузлы распухли, ну а теперь вот – танцор стащил с себя рубашку – по коже распространилась сеть узелков всех оттенков пурпурно-синего, похожая на сыпь из какого-то макабрического комикса.

Случай Хорна не был уникальным. С мая по август 1982-го, пока жители побережья плавились от жары, похожие странные эпизоды фиксировали в Сан-Франциско, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Специалисту Центра по контролю и профилактике заболеваний (CDC) в Атланте поступило девять заявок на пентамидин – необычный антибиотик, используемый как резервное средство для лечения пневмоцистной пневмонии[705]. Это была какая-то бессмыслица: пневмоцистная пневмония – очень редкая инфекция, которая обычно поражает онкобольных с совершенно подавленным иммунитетом. Однако все заявки были для молодых мужчин с прежде отличным здоровьем, у которых иммунная система внезапно, совершенно необъяснимым образом коллапсировала.

Тем временем Хорну поставили диагноз «саркома Капоши»: довольно лениво развивающиеся новообразования кожи, нередко поражающие пожилых мужчин средиземноморского происхождения. Но случай Хорна, как и девять других, появившихся в следующие четыре месяца, не очень походил на описанные в научной литературе медленно растущие опухоли. Это был бурный, агрессивный рак, который быстро распространялся по коже, переходил в легкие и, казалось, питал склонность к гомосексуалам Нью-Йорка и Сан-Франциско. Тем временем Хорн продолжил озадачивать медиков все новыми и новыми головоломками. К прошлым проблемам у него добавились пневмоцистная пневмония и менингит. К концу августа уже было ясно, что на ровном месте разразилась настоящая эпидемия. Отмечая преобладающую ориентацию зараженных мужчин, врачи начали называть болезнь «иммунодефицит, ассоциированный с гомосексуальностью» (gay-related immune deficiency, GRID). Многие газеты в обвинительном ключе[706] писали о «чуме голубых».

Но уже в сентябре ошибочность термина стала очевидной: симптомы иммунологического коллапса, включая пневмоцистную пневмонию и странные варианты менингита, появились у трех пациентов с гемофилией А. Такая гемофилия, напомним, заставляла истекать кровью представителей английских монарших родов, а вызывает ее единственная мутация в гене фактора свертывания крови VIII. Столетиями страдающие гемофилией жили в постоянном страхе перед кровотечениями: царапинка на коже быстро могла вылиться в катастрофу. Однако к середине 1970-х гемофиликам уже научились помогать введением концентрированного фактора VIII. Из нескольких тысяч литров человеческой крови выделяли одну дозу этого препарата, так что она оказывалась эквивалентной сотне переливаний. В обычного пациента с гемофилией, таким образом, проникал сгущенный экстракт крови тысяч доноров. Случаи загадочного иммунологического коллапса у пациентов, подвергавшихся множественным переливаниям крови, четко указывали на причину недуга – какое-то содержащееся в крови болезнетворное начало, загрязнившее запасы фактора VIII. Возможно, новый вирус. Болезнь получила новое название – синдром приобретенного иммунного дефицита, СПИД.

Весной 1983-го, когда заболеваемость СПИДом еще не набрала обороты, Дэвид Гёддел в Genentech начал работать над клонированием гена фактора VIII. Как и в случае с инсулином, логика этого выбора была очевидной: вместо того чтобы выуживать недостающее вещество из литров человеческой крови, почему бы не создать его искусственно, используя молекулярное клонирование? Если удастся получить фактор VIII именно так, то он уже изначально будет лишен любых человеческих загрязнений и, следовательно, окажется куда безопаснее любых белков, добытых из крови. И тогда можно будет остановить волну заражений и смертей хотя бы среди гемофиликов. Слоган со старой футболки Гёддела, «Клонируй или умри», воплощался в жизнь.

Гёддел и Бойер не были единственными генетиками, задумавшими клонировать ген фактора VIII. Затея в итоге переросла в гонку наподобие инсулиновой, только с другими участниками. В массачусетском Кембридже команда исследователей из Гарварда под руководством Тома Маниатиса и Марка Пташне нацелилась на фактор VIII уже в стенах собственной компании под названием Genetics Institute («Институт генетики», в обиходе просто «Джи»). Обе команды понимали, что этому проекту суждено прощупать верхний предел возможностей технологии молекулярного клонирования. Соматостатин состоит из 14 аминокислот, инсулин – из 51. В факторе VIII их 2350. Совершить более чем 160-кратный скачок – это примерно как сразу после первого парения Уилбера Райта близ Китти-Хок Линдбергу пересечь Атлантику.

Разница в длине была не только количественным барьером: ученые не смогли бы добиться успеха без разработки новых стратегий клонирования. Гены соматостатина и инсулина создавали с нуля, сшивая друг с другом кирпичики ДНК: А химически связывали с Г, потом добавляли Ц, и так далее. Новый же ген был чересчур велик для такой химической сборки.