Кроме того, это новое явление несет потенциал для создания бомб, и, думается, <…> исключительно мощных бомб нового типа. Одна бомба этого типа, доставленная лодкой и взорванная в порту, вполне способна разрушить весь порт». Письмо Эйнштейна – Силарда вызвало мгновенную реакцию. Интуитивно поняв неотложность вопроса, Рузвельт созвал научную комиссию для его исследования. Спустя несколько месяцев комиссия Рузвельта превратилась в Урановый комитет, тот к 1942-му трансформировался в Манхэттенский проект, пришедший к финишу с атомной бомбой.

Но Асиломар был не таков: здесь ученые предупреждали сами себя о рисках собственной технологии и стремились контролировать и ограничивать свою работу. В истории мало случаев, когда ученые выступали бы саморегуляторами. Как писал в 1962-м Алан Уотерман[670], глава Национального научного фонда США, «науку в ее чистом виде не интересуют последствия сделанных открытий. <…> Ее адепты заинтересованы только в обнаружении истины».

Но с рекомбинантной ДНК, утверждал Берг, ученые не могли позволить себе фокусироваться лишь на «обнаружении истины». Истина была запутанной, неудобной и требующей тщательного анализа. Экстраординарные технологии нуждались в экстраординарных предосторожностях, и едва ли можно было доверить политикам ответственность за риски и возможности молекулярного клонирования (к слову сказать, в прошлом госчиновники распоряжались генетическими технологиями не очень-то мудро, о чем и напомнили Бергу студенты в Эриче). В 1973-м, меньше чем за два года до Асиломара, Никсон разочаровался в своих научных консультантах[671] и мстительно уничтожил Управление по делам науки и технологий, заставив все научное сообщество биться в тревожных судорогах. Импульсивный, авторитарный, с подозрением относящийся к науке даже в самые благополучные времена, президент в любой момент мог лишить ученых автономности и взять их работу под свой деспотичный контроль.

Надо было делать решающий выбор, и на кону стояло многое: ученые могли отдать контроль над молекулярным клонированием в руки непредсказуемых управленцев, которые ограничили бы работу произвольно, – или же могли сами стать регуляторами науки. Но как биологи могли противостоять рискам и неопределенностям технологии рекомбинантных ДНК? Конечно же, используя методы, которыми они владели лучше всего: собирая данные, анализируя факты, оценивая риски, принимая решения в условиях недостатка информации – и бесконечно споря. «Самым важным уроком Асиломара[672], – говорил Берг, – стала демонстрация способности ученых к самоуправлению». Привыкшие к «безграничным исследовательским устремлениям» должны были учиться себя ограничивать.

Другой отличительной чертой этой встречи был характер общения ученых с публикой. Письмо Эйнштейна – Силарда было осознанно секретным; Асиломар же, напротив, стремился обнародовать беспокойства по поводу молекулярного клонирования, сделав свой форум предельно открытым. Как объяснял Берг, «доверие общественности несомненно повысил тот факт[673], что более десяти процентов участников представляли новостные медиа. Они могли свободно описывать, комментировать и критиковать дискуссии и заключения. <…> Обсуждения, споры, свирепые обвинения, колебания мнений и достижение консенсуса – все это широко освещалось репортерами».

Последняя особенность Асиломара заслуживает отдельного пояснения – ведь речь идет о том, чего не было. В то время как биологические риски молекулярного клонирования обсуждались на конференции в изобилии, ни единого отчетливого слова не пало об этических и моральных аспектах проблемы. Что случится, если манипулировать человеческими генами научатся прямо в людях? Что, если мы начнем «вписывать» новую информацию в наши геномы? Беседа, которую завела сицилийская аудитория с Бергом, здесь так и не продолжилась.

Позже Берг размышлял над этим упущением: «Намеренно ли организаторы и участники[674] Асиломарской конференции ограничили диапазон беспокойств? <…> Конференцию критиковали за то, что она не стала разбираться с потенциалом применения рекомбинантной ДНК в дурных целях или с этическими дилеммами, которые породит применение технологии для генетического скрининга <…> и генотерапии. Но не стоит забывать, что такие перспективы еще скрывались в тумане далекого будущего. <…> Короче говоря, повестка трехдневной конференции фокусировалась на оценке [биологических] рисков. Мы решили разбираться с остальными вопросами, когда они станут более насущными и весомыми». Некоторые участники обратили внимание на отсутствие такой дискуссии, но во время самой конференции об этом никто не упомянул. И к этой теме мы еще вернемся.

Весной 1993-го я поехал в Асиломар с Бергом и группой исследователей из Стэнфорда. Тогда я был студентом в лаборатории Берга, и всем отделом мы отправились на ежегодную вылазку. Караваном легковушек и автофургонов мы покинули Стэнфорд, обогнули побережье у Санта-Круз и взяли курс на изогнутый, как шея птицы, полуостров Монтерей. Корнберг с Бергом возглавляли караван. Я ехал в арендованном фургоне, который вел другой студент, в невероятной компании оперной-дивы-ставшей-биохимиком: она работала над репликаций ДНК и периодически разражалась темами Пуччини.

В последний день поездки я прогуливался по сосновой роще с Марианной Дикманн, которая уже давно была ассистентом и коллегой Берга. Дикманн устроила для меня нетрадиционную экскурсию по Асиломару, во время которой показывала памятные места самых неистовых брожений и споров. Это было путешествие по Холмам Разногласий. Асиломар запомнился Дикманн как самая склочная конференция из всех, на которых она побывала.

Я поинтересовался у спутницы, чего же теми спорами добились. Она задумалась, переведя взгляд на море. Отлив оставил на пляже узоры от волн. Дикманн начертила ногой линию на влажном песке и ответила, что Асиломар прежде всего ознаменовал собой переход. Обретение навыка манипулировать генами означало трансформацию генетики. Мы выучили новый язык, и нам нужно было убедить себя и всех остальных, что для пользования им мы достаточно ответственны.

Наука стремится познать природу, а технология стремится ею управлять. Рекомбинантная ДНК перетащила генетику из царства науки в царство технологии. Гены больше не были абстракцией. Тысячелетиями они томились в геномах организмов, а теперь их можно было освободить, перенести в другой вид, размножить, очистить, удлинить, укоротить, перемешать, наградить мутацией, разрезать, вставить, отредактировать; человек мог лепить из них все что угодно. Гены теперь служили не только объектом, но и инструментом исследования. Есть такой яркий момент в развитии ребенка, когда он постигает рекурсивность языка – осознает, что точно так же, как с помощью мыслей можно создавать слова, с помощью слов можно создавать мысли. Рекомбинантная ДНК сделала язык генетики рекурсивным. Биологи потратили десятилетия на то, чтобы познать природу гена, – а теперь можно было использовать гены, чтобы познать биологию. Если кратко, мы перешли от размышлений о генах к мышлению генами.

Асиломар, таким образом, отметил пересечение этих ключевых осей. Он был и торжеством, и экспертизой, и объединением, и противостоянием, и предупреждением. Он начался речью и закончился документом. Он стал церемонией вручения аттестата зрелости новой генетике.

«Клонируй или умри»

Если вы знаете вопрос[675]