Сонечка рассчитывалась с Пистолетом соломкой, но счетчик тикал неумолимо – долги росли. Расчеты «натурой», ворованной гитарной приставкой – положения не спасали. И она продолжала таскать «шляпу» у Салмана, став до кучи его вынужденной пассией. В конце концов Толик даже рассказал ей, глумясь, что именно он все это и придумал – ловко подсадить ее на «счетчик». Поведал все до последней детали! А заодно прокололся и по поводу своих коммерческих планов с фарцовым авторитетом по кличке Трафарет, который единолично начинал подминать под себя наркорынок города и якобы видел в Толике своего главного компаньона по растительным видам дури.

Пистолет ее уже не опасался – так глубоко она завязла в своих долгах и ошибках. Единственное, что поняла Сонечка определенно, для Пистолета с Трафаретом она – на вес золота!

А потом Пистолет сдох.

И она вздохнула с облегчением… пока не появился Пестрый! Без посредников. Напрямую от Трафарета.

И снова вернулся страх.

Она рыдала, как умалишенная.

Редкие по утреннему времени прохожие недоуменно оглядывались на скверик, что на конечной остановке шестого маршрута: именно оттуда доносился сдавленный девичий плач – безутешный и обреченный.

За минуту до этого девчонка достала из сумочки пузырек с темной смолистой жидкостью и шприц со снятой иглой. Сказала, что это ее последняя в жизни доза, и разрыдалась, истерически размазывая по лицу тушь и помаду обильно льющимися слезами. Потому что доза превышала норму… в четыре раза.

Чтобы наверняка.

Вот так – просто и страшно.

Действительно, сегодня как-то тяжело дышится. И сглатывается…

Актриса, говоришь? Да, Аниськин?

Он неожиданно цапнул девичью сумочку и извлек оттуда объемный целлофановый пакет, набитый каким-то сеном серо-салатового цвета. Посмотрел вопросительно, со значением.

– Я… выбросить… хочу, – судорожно всхлипывала Сонечка, – чтоб больше… никого… никому…

– Как нам найти… этого Пестрого? – спросил Аниськин хмуро, пряча глаза. – Ты знаешь?

Девчонка отрицательно замотала головой, продолжая размазывать по лицу слезы.

– Н-не… з-знаю… Он сам… приходит.

Ну да. Микоян не даст соврать.

– Кажется, знаю, что нужно делать!

Я решительно встал и отобрал у Сонечки пузырек с «баяном». Она дернулась было, но потом бессильно уронила руки на колени.

– Это… не мое… «семьи»…

– Пошли!

Грубо рывком поставил ее на ноги. Пусть. Так быстрее в чувство придет.

Чуть ли не волоком потащил ее обратно к дому, у подъезда которого какие-то три дня назад мы всем ансамблем в нелегкой битве отстаивали честь и достоинство нашего друга Вовки.

Поняв, что я задумал, Сонечка резко остановилась и встала как вкопанная.

– Я не пойду!

– Еще как пойдешь! Аниськин, бери ее с другой стороны.

Мы как перышко подхватили девчонку под руки и потащили в подъезд.

– Я не пойду!!!

– Я сейчас милицию вызову, – знакомо проскрипело над головой. – Я уже звоню…

Испугала, что называется… ежей.

– Я сам… мент, – буркнул Аниськин.

Растет!

Мы в несколько приемов взлетели на четвертый этаж – в какой квартире живет Сонечка с родителями, я знал. Яростно утопил пальцем кнопку звонка. И папа, и мама оказались дома – рабочее время администрации хлебозавода начинается на час позже, чем смена у печей и конвейеров.

– С днем рождения дочери!

Я вручил папе шприц, маме – пузырек с выжимкой.

– Что вы себе позволяете?

– Я позволяю вашей Соне пожить еще лет пятьдесят, а то и больше. Полвека! А не какой-то один час, чтоб доехать до женской раздевалки и вколоть себе… смерть в вену! Там в пузырьке – передоз. Да-да, наркотики! Смертельное количество. И убить себя ваша дочь решила вполне осознанно!

– Сонечка…

– Лечите ребенка, папа. Теперь все в ваших руках. Слышите, мама? Все! Дальше сами. Прощайте.

Я осторожно прикрыл за собой дверь.

Думаю, разберутся.

– Ты… жесткий.

– Кто бы говорил, Аниськин. С твоими-то руками…

– Нормальные руки.

– Нормальные. Знаешь что? А познакомь-ка ты теперь меня… с Мотей!

– С кем?

– С Матвеем. С корешком твоим из опорного пункта. Сдается мне, он кое-что нам может полезное рассказать.

Очень хмурое утро сегодня выдалось.

В воздухе висела дождевая взвесь, а тучи ползли над головой так низко, что, казалось, уже наступили вечерние сумерки. Или… к примеру, солнечное затмение. На весь день…

Опорный пункт был заперт.

– На маршруте, скорей всего, – задумчиво поскреб щетину Аниськин. – Тут рядом.

Что ж так все не слава богу?

Я вдруг почувствовал, что устал неимоверно. Что болят разбитый затылок и ушибленные ребра, а на щиколотке правой ноги растет гематома размером с чайное блюдце. Что не выспался и не позавтракал сегодня, а от свитера уже явно попахивает псиной. К чертям собачьим рассыпается моя курсовая, под угрозой зимняя сессия, и скоро попрут меня за прогулы из старост и комсомольского комитета до кучи. С девушкой своей в последнее время почти не встречаюсь – она явно ко мне охладела и… кажется тайком встречается уже с другим. С бывшим одноклассником. Я ведь только вид делаю, что не знаю об этом. Друзья – не друзья, потому что внутри я сильно старый. Родители почему-то не переживают совершенно, когда я не ночую дома, хотя я… так еще молод! С братом недопонимание, прохожие раздражают, а в моем родном городе… начинают вполне профессионально торговать смертью.

Какая же мерзкая сегодня погода!

Чертов ноябрь.

– Вон идут, – вяло махнул Аниськин в сторону общественного туалета, где давеча я знакомился с Пестрым и Кроликом.

Я равнодушно уставился на приближающийся к нам милицейский наряд.

Все? Достиг уже дна в своей депрессии?

Солнечное затмение перевалило через свой экстремум.

Что ж… давай начинать всплытие.

Грядет новый подъем…

– О! А я тебя знаю, парень?

Вон кто у нас, оказывается, Мотя! Как раз тот милиционер, кто меня и допрашивал пару недель назад. И кто Васю Кравсиловича воспитывал… дубинкой. Ну и… грустными рассказами про похождения в нашем городе советской «золотой молодежи».

Где-то в глубине разболевшейся головы тоненько запищал тревожный зуммер.