с одного конца шестеро волокли, так он один управлялся. С полгода рубил он так лес, потом приходить к хозяину: «Теперь будет с меня лес рубить, хозяин; хочу посмотреть куда бревна идут. Что бы тебе послать меня с плотами?»

— «Видишь ли, Михель», — отвечал хозяин. — «Я тебе препятствовать не хочу, коль хочешь свет посмотреть. Только ведь при рубке нужны такие силачи как ты, а тут, кто тебя знает? На плоту больше ловкости требуется, чем силы. А впрочем, будь по твоему на этот раз».

Стали готовиться к отъезду. Плот, с которым он должен был плыть, состоял из восьми звеньев, да еще из крупнейших строевых бревен. Взглянул на них Михель, ничего не сказал. А к вечеру смотрят: тащить он к воде восемь балок, да таких толстых и длинных, как еще никто не видывал. Взвалит каждую на плечо как легкий шест и несет. Все даже в ужас пришли. Как и когда он их срубил и как к берегу приволок, поныне никто не знает. Хозяин радовался, глядя на них и высчитывал барыши, а Михель говорит: «Это я для себя свяжу. Где мне ехать на тех щепках!» Хозяин хотел ему на радостях сапоги подарить, так он даже не взглянул на них и вытащил откуда-то такую парочку, что все ахнули. Дед уверял, что они весили пуда два, да футов пять длины.

Спустили плоты. Как раньше Михель удивлял дровосеков, так теперь поразил плотовщиков.

Все ждали, что плот его будет едва двигаться, благодаря объему бревен, а он не только не отставал, а как стрела несся по Неккару. На поворотах, бывало, сплавщики выбьются из сил, чтоб держаться посредине течения и не сесть на мель, а тут Михель разом спрыгнет в воду, повернет одною рукою плот, куда ему надо; как выйдут на ровное место, все шесты побросают, и он упрется в песок своим навоем и одним толчком так разгонит плоты, что берега разглядеть не успеют. Так долетели они до Кельна, где всегда останавливались продавать лес. Михель тут вступился. «Эх, вы, еще торговыми прозываетесь, а своей выгоды не понимаете! Вы думаете, здешний народ сам тот лес весь употребляет, что из Шварцвальдена идет? Ничуть не бывало: они скупают его за полцены и сами перепродают в Голландию. Давайте, продадим здесь мелкий лес, а крупный погоним дальше; что выгадаем против обычной цены, то наше».

Плут знал, что предложить. Все мигом согласились: кто ради удовольствия свет повидать, кто ради выгоды. Нашелся было один; тот стал возражать, что нечестно без ведома хозяина подвергать риску его имущество, да еще на цене надувать, но никто его не слушал. Поехали дальше с лесом по Рейну; Михель вел плот и быстро причалили к Роттердаму. Там им дали вчетверо против прежней цены; особенно дорого выручили за бревна Михеля. Шварцвальденцы обезумели от золота. Михель отделил часть хозяину, а остальное роздал людям. Те сейчас же завели компанию с матросами и со всяким сбродом, пировали по трактирам, пропивали, проигрывали деньги, а тот человек, что останавливал их доро́гою, пропал куда-то и не вернулся. С тех пор Голландия стала обетованною землею для парней Шварцвальдена, а Михель их царем; лесопромышленники долго ничего не подозревали, и незаметно вместе с золотом проникли к нам из Голландии и божба, и разнузданность, и кости, и вино.

К тому времени, как история открылась, Михель исчез; только он все же не умер. Он, говорят, продолжает свои проделки в лесу и многим помог разбогатеть, только какою ценою — про это лучше не спрашивай. Про то знают их бедные души. Знаю также, что в такие бурные ночи он забирается на сосновый холм, где рубить не полагается, выискивает там лучшие сосны и берет их. Отец видел, как он такую лесину, футов четырех в разрезе, как тростиночку переломил. Он дарит их тем, кто собьется с истинного пути и идет за ним. В полночь они сплавляют лес и везут его в Голландию.

Но будь я королем Голландии, я бы велел его картечью в прах расстрелять: ведь все корабли, где хоть одна балка Михеля попадется, непременно должны погибнуть. Недаром так часто слышишь о кораблекрушениях: ну, как иначе идти ко дну иному крепкому, чудному кораблю, величиною чуть ли не с церковь? А тут, как только Голландец Михель начнет в такую бурную ночь рубить сосны, с каждою новою сосною старая выскакивает из остова корабля; вода хлынет и погибло судно со всем народом и грузом. Вот, что болтают о Голландце Михеле и правда все это, правда и то, что все зло в Шварцвальдене от него. О-о! он сумеет дать богатство», — продолжал старик таинственным шепотом, — «только не дай Бог получить от него что-нибудь. Не хотел бы я сидеть в шкуре толстого Эзекиила или длинного Шлуркера; да и Плясун верно из тех же!»

Буря тем временем улеглась; девушки засветили лампы и ушли к себе; мужчины подложили Петеру под голову подушку из свежих листьев и пожелали ему доброй ночи.

Мунк скоро заснул. Но никогда еще не одолевали его такие тяжелые сны. То снилось ему, что мрачный великан Михель срывает ставни и сует ему в окно кошель с золотом. И золото трясется и позвякивает в огромной руке Голландца. То снился ему приветливый Стеклянный Человечек верхом на исполинской зеленой бутыли. То слышался ему заглушенный смех, как в Сосновом Бору; то звенело у него под ухом:

Кто хочет злата, злата? Голландия богата. Бери лишь не ленись, Немногим поступись!

Потом снова звучала в правом ухе песенка о лесном духе в Сосновом Бору и нежный голосок шептал: «Ах ты, Петер, дурачок, глупый, глупый Петер! Неужели рифмы не найдешь? А еще в воскресенье родился, ровно в полдень. Ищи рифму, глупец, ищи рифму!»

Он стонал, охал во сне, напрягал мозг, чтоб найти рифму, но он никогда в жизни стихов не писал и все старания его были напрасны. Он проснулся