ее сухими сосновыми иглами, зажег их зажигательным стеклом, потом приветливо подал ручку Петеру, прочел ему еще наставление на дорогу и стал курить. Он курил и курил все сильнее и сильнее и, наконец, исчез в густом облаке дыма, от которого несло чистейшим голландским табаком, и легкие кольца крутясь и расплываясь медленно таяли в верхушках сосен.

Петер, вернувшись домой, застал мать в большой тревоге: добрая женщина уже вообразила, что сына ее забрали в солдаты. Молодой человек был в прекрасном настроении, шутил, смеялся, рассказывал матери, что встретил в лесу приятеля и что тот одолжил ему необходимую сумму, чтоб заняться другим ремеслом, так как выжигание угля ему надоело. Мать его, конечно, за тридцать лет замужества успела привыкнуть к закопченным лицам и ничего отталкивающего для нее они не представляли, но все же материнская гордость ее была польщена мыслью о более блестящем положении сына. «Теперь, пожалуй, как матери стекольщика, мне честь другая будет, чем соседкам», — говорила она. — «Я думаю, можно будет сесть в церкви на переднее место, там, где сидят настоящие люди». Петер очень скоро сговорился с наследниками стеклянного завода. Он удержал всех рабочих и стал денно и нощно выделывать стекло. Сначала ремесло ему понравилось. Он каждое утро спускался в завод, важно расхаживал среди рабочих, засунув руки в карманы, посматривал туда, заглядывал сюда; нередко вставлял такие замечания, что рабочие его покатывались со смеху, но все же интересовался делом. Его забавляло смотреть, как выдувают стекло; он иногда сам садился за работу и выдувал причудливые фигуры из неостывшей еще массы. Скоро однако все ему надоело; он стал реже ходить на завод и меньше там оставаться. Дошло до того, что он только раз в неделю появлялся там и мастера делали все, что им вздумается. Зато он зачастил в харчевню. В то воскресенье, как он вернулся из бора, он зашел туда вечером и как всегда встретил там Плясуна и толстого Эзекиила. Петер быстро ощупал карман: карман оказался битком набит золотом и серебром. В ногах он тоже чувствовал какое-то странное беспокойство, словно им надо было двигаться и скакать. Он пригласил даму и встал в ряды танцоров рядом с Плясуном. Все глаза проглядели, любуясь на них. Подскочит Плясун на три фута, глядишь — Петер чуть не на четыре взмахнул; начнет Плясун разные замысловатые фокусы ногами выводить, Петер тоже не отстает: такие выверты проделывает, что у зрителей от восторга дух занимает. Удивлению не было границ, когда узнали, что угольщик купил стеклянный завод. Одни решили, что он нашел клад в лесу, другие, что наследство получил, но в общем все разом признали в нем взрослого мужчину, достойного уважения. В тот же вечер он проиграл двадцать гульденов, а карман его все оставался в прежнем положении.

Петер сильно возмечтал о себе, когда увидел, как другие к нему относятся. Он пригоршнями бросал деньги направо и налево, щедро оделяя бедных, так как не забыл еще, как нищета давила его. Плясуна он давно посрамил своим искусством, а насчет игры в кости заткнул за пояс толстого Эзекиила. Никто не ставил таких безумных ставок, зато никто столько не проигрывал. В сущности, для него проигрыш был выгоднее выигрыша. Как-то всегда случалось так, что противником Петера был Эзекиил, и ему он больше всех проигрывал. А так как Петер пожелал иметь именно столько денег, как у Эзекиила, достаточно было тому всыпать выигрыш в карман, чтоб он полностью очутился в кармане Петера. Постепенно скромный угольщик стал самым отчаянным кутилою и игроком во всем Шварцвальдене; он забросил всякую работу и играл напролет целыми днями. Стеклянный завод его мало-помалу пришел в упадок. Тут много помогло полное незнание дела со стороны владельца. Петер днем и ночью выделывал стекло, но не имел понятия, куда его сбывать. Наконец, у него накопилась такая масса стеклянных изделий, что пришлось попросту сбыть их за полцены странствующим торговцам; иначе нечем было заплатить рабочим.

Раз возвращался он вечерком из харчевни и, несмотря на выпитое вино, с ужасом помышлял о близком разорении. Вдруг заметил он, что кто-то идет рядом с ним. Оказывается — сам Стеклянный Человечек! Безрассудная злоба овладела Петером, злоба на того, кто не сумел устроить счастье такого достойного как он человека. «Ты всему виною!» — кричал он карлику. — «Ну, куда мне лошадь и повозочка? Что мне от твоего завода и массы ненужного стекла? Я простым угольщиком был, а жил счастливее и, по крайней мере, без забот. Теперь только и жди, когда придут описывать имущество, да еще в тюрьму засадят за долги».

— «Вот как?» — возразил Стеклянный Человечек. — «Вот как? Так, значить, я виноват, что ты несчастлив? Это в благодарность за мою доброту? А кто велел тебе так безрассудно желать? Ты мечтал быть стекольщиком, а не знал куда стекло сбывать? Разве я не останавливал тебя, не предупреждал быть осмотрительнее? Разума, Петер, ума тебе не хватало».

— «Какой тут разум, да ум!» — кричал тот. — «Не глупее я других и докажу тебе». Он схватил человечка за ворот и крикнул в самое ухо: — «Попался ты мне, владыка лесов! Теперь слушай третье мое желание и чтоб мигом все тут было! Чтоб сейчас явились мне двести тысяч талеров и дом богатый и — ой, ой-ой!» — дико завопил он, встряхивая рукою; вместо человечка, в руках его пылало расплавленное стекло. Самого же человечка нигде не было видно.

Несколько дней Петер сидел дома с повязанною рукою и раскаивался в своей неблагодарности. Когда же рука зажила, он заглушил в себе голос совести прежнею рассеянною жизнью. «Пускай себе продают завод», — думал он, — «все же мне остается карман толстого Эзекиила. Пока у того деньги есть, я не пропаду».

Да, пока у него есть; а что, как вдруг не будет? Вот это именно и случилось однажды и получилось что-то очень странное. Подъехал Петер, как всегда, к гостинице; у окна стояло нисколько человек. «Вот игрок наш пожаловал!» — сказал один. «Богатый стекольщик», — добавил другой. А третий покачал головою. «Ну, насчет богатства дело под сомнением. Что-то много о его долгах поговаривают; я слышал в городе, что на днях опись у него делают». Тем временем Петер величаво поклонился стоящим у окна и крикнул хозяину. «Доброго вечера, хозяин! Здесь толстый Эзекиил?»