— Куда она? — недоуменно спросила Лил, имея ввиду ушедшую вперед Фоссу.

Вилла пожала плечами.

— Ты же знаешь, что Фосса не будет говорить о Майгоне. По-крайней мере, пока.

Майгон — отец Дреко, правая лапа Тилатинов, подсказала мне услужливая память. Кажется, я слышала что-то… Они разговаривали по дороге, но я плохо слушала.

Чем ближе мы подходили, тем отчетливей я осознавала необратимость своей судьбы.

Я шла, ела, мылась, опять ела, спала и опять шла, и так все время, я просто делала то, что мне говорили. Я не чувствовала себя хозяйкой своей судьбы, и старалась не думать о прошлой жизни и об Андре. Выходило плохо.

— Бои — это так романтично, — проговорила Лил. — Мне очень понравилось.

— Может, и повторила бы? — хмыкнув, спросила Вилла.

Лил зарделась и махнула рукой.

— Нет уж.

— Что так? — спросила Вилла. — Или сомневаешься в том, что Азат победит во второй раз?

— Я никогда не сомневаюсь в Азате! — мечтательно проворковала Лил и пригладила волосы. — И не хотела бы другого исхода поединков и другого мужа. Но бои — это так волнующе, так здорово. Это будоражит кровь, лучше, чем бег по ночному лесу, лучше, чем теплая кровь дичи, чем хруст костей на зубах, чем вой на луну. Когда самцы бьются за право обладать тобой, ты смотришь внимательно, ты ни за кого не болеешь… Ну разве что, чуть-чуть… ты ждешь самого сильного. Эя! За тебя сойдутся в священном бою самые сильные из наших мужчин. Свободные главы кланов, их сыновья и ближайшие соратники. Таких поединков эти земли еще не видели! Разве это не здорово, Эя?

Пока Лил говорила, ее волосы вновь растрепались, глаза загорелись и уже не гасли, щеки окрасил нежный румянец.

— Эя! — позвала она меня, не дождавшись ответа.

— Что? — спросила я, словно вынырнув из забыться.

— А ты что думаешь, Эя? О боях? О поединках? О самых сильных из наших мужчин, что будут драться за тебя?

— Я как в кошмарном сне, — призналась я.

Лил нахмурилась. Я сочла за нужное пояснить.

— Дело в том, вы же знаете… Недавно на моих глазах погиб мой жених… и вот, оказывается, кто-то будет биться за меня. Мне все равно. Я выпью яд, отравлюсь, убегу, уползу, улечу… Но не буду. Мне уже все равно… лучше смерть, чем быть с кем-то из этих…

— Чудовищ, — закончила за меня Вилла и кивнула.

— Вилла! — воскликнула Лил. — Эя вовсе не это хотела сказать!

— Именно это Эя и хотела сказать, — возразила Вилла.

Я промолчала, Вилла продолжила:

— Как ей еще воспринимать нас?

Я не ответила, Лил обиженно замолчала. Но надолго ее обиды не хватило. Она взяла меня за руку, и заглядывая в глаза, твердо произнесла:

— Тебе лучше забыть о той жизни, в проклятых землях.

Я высвободила руку, и, не отвечая, пошла за Виллой.

Священные земли встретили нас затянувшими грозовыми тучами и запахом близкой грозы. Фиолетовые переливы ставшего внезапно слишком низким неба, казалось, протяни вверх руку, и дотронешься до него, плавно переходили в черные тени, отбрасываемые обломками скал, торчащими из желтовато-бурой, жухлой травы.

Черные, покатые глыбы скал в некоем порядке, несколькими рядами, окружали центральную, самую высокую, идеально белого цвета.

Мы обошли странный амфитеатр по кругу. Вилла дернула меня за руку, вынуждая ускорить шаг.

— Шею свернешь, — со свойственной ей миролюбивостью сказала она, заметив, что я глаз не свожу с белой скалы.

Я пошла, ведомая за руку, как овца на поводу, продолжая оглядываться на белую скалу.

— Здесь раньше было море, — пояснила Лил, проследив мой взгляд. — Понятно, очень и очень давно. Оттого скалы такие покатые. Они остались в том же виде. Чародеи сказали, что это единая скала, скрытая землей. Нам видно только ее макушку.

Я не ответила. Просто стоило мне увидеть белую глыбу мрамора, камень у груди как будто подпрыгнул и странно запульсировал. Меня почему-то потянуло к этому белому магниту. Захотелось подойти, положить ладони, прижаться лбом, всем телом, стоять так… Воспользовавшись замешательством Виллы, которая пристально уставилась на меня, мои ноги сделали шаг, но Вилла все же дернула за руку, возвращая на утоптанную тропинку.

— Нам дальше, — тихо сказала она.

Лил тихонько подтолкнула меня в спину.

— Туда нельзя заходить. Можно будет, только когда Стая Семи Лесов снова станет единой.

— Раньше здесь шли священные бои за право быть на скале, — хмуро пояснила Вилла. — Теперь бьются за самок, — презрительно выплюнула она.

— Я думала, ты чтишь обычаи своего народа, — сказала я удивленно.

Вилла неопределенного покачала головой.

— Каждый наш закон наполнен глубоким смыслом, — сказала она почтительно. — Но превращать священные земли в брачные игрища — это слишком. Когда вернется сильнейший, мы сможем вернуть былые обычаи.

— Даже думать не смей, чтобы сидеть в шатре! — возмущенно воскликнула Лил.

Мне показалось, ее больше злит не то, что я не увижу поединков, а то, что она, выбранная законом и союзом матерей, останется со мной в душном шатре, крытым легким непромокаемым полотном и воловьими шкурами.

Она подошла к проему, обозначающим дверь, откинула полог, потянула носом воздух.

— Уже почти начинается! — взбудоражено прошептала, оглядываясь.

Лил находилась со мной последние три дня, пока ожидалось отсутствие луны. Даже не стала воссоединяться с мужем, который прибыл, как прибыли многие из свободного народа.

Все эти дни я практически не покидала пыльного, пахнущего шкурами и дымом шатра, разве что по первой необходимости. Пару раз Лил за руку вытаскивала меня гулять. Но оказавшись под перекрестными взглядами сотен свободных — в основном самцов, но и самок тоже, я ретировалась обратно. Темноволосые, с серебром на висках, красные, блондины, коротко стриженные, с косами ниже пояса, с раскрашенными лицами и нет, они слились для меня в одно, бесформенное и враждебное. Сердце леденело, когда я думала, что мне предстоит связать жизнь с кем-то из них. Даже оказавшаяся доброй и отзывчивой Лил не могла меня растормошить: мысль о том, что я должна делать что-то против своей воли, заставляла цепенеть.

Нет, нет, никогда и ни за что. Лучше смерть, чем быть с кем-то из них, — говорила я себе, устроившись на низком широком ложе, которое занимали мы с Лил. Я поджимала к груди колени, опускала голову, так, что волосы падали на лицо и скрывали меня от внешнего мира, и сидела, чуть раскачиваясь, ведя внутри себя долгие, но однообразные и болезненные беседы.

Никогда, — говорила я. — Ни за что. Я не буду куклой, которую дергают за ниточки. Не буду игрушкой, исполняющей чью-то волю.