Статей, появившихся в «Международном физическом журнале» и прочих авторитетных изданиях, хватило Изабель для того, чтобы возненавидеть печатное слово. Мало того, что ее оппоненты прилагали все усилия к опровержению ее построений, так подчас еще и делали это в недопустимой манере.

Некоторые публикации были откровенно исполнены желчи. В одной статье автор позволил себе надменную насмешку: «Чего ожидать от столь юного ума? У нее еще не было возможности как следует изучить физику».

Конечно, редакторы охотно выделили бы Изабель место для ответного слова. Но кто-то должен был ей в этом помочь.

Реймонд в этом деле оказался практически бесполезен. На самом деле он, сам того не желая, только усугублял душевные страдания дочери, делясь с ней своей тревогой. А от Карла Прахта, с таким великодушием позволившего ей вырыть ему могилу, едва ли можно было ожидать, что он станет еще и помогать сыпать землю на крышку собственного гроба. К тому же его семейство было сейчас занято переездом на другую сторону Американского континента.

Изабель оказалась совершенно одна, если не считать моральной поддержки, которую Джерри, будучи на соревнованиях, мог оказывать ей только по телефону.

Газеты начали раскручивать скандал с того, что завели старую песню о вундеркинде в стенах Беркли, чуточку освежив свои прежние материалы на эту тему. Но на сей раз далеко не все журналисты ласково похлопывали девочку по плечу и гладили по головке. У ее оппонентов были свои ходы в прессу. Пресса тоже потирала руки и охотно предоставляла место ученым для публичного выяснения отношений.

Изабель была настолько занята отстаиванием своей правоты в печати, что решила не идти на церемонию вручения магистерского диплома — а заодно избежать и очередной выход под камеры.

На самом деле разыгрававшаяся буря развеяла былой ореол непогрешимости вокруг Изабель. Теперь ее имя ассоциировалось с чем-то спорным. Для научных кругов она превратилась в enfant terrible, причем до такой степени, что многие профессора физфака откровенно давали понять, что ни при каких обстоятельствах не захотят стать руководителями ее докторской диссертации.

Было бы неверно думать, что вся реакция сводилась к негативу. Нашлось немало ученых, поздравивших Изабель с успехом, а в журналах то и дело появлялись восторженные отзывы маститых физиков, готовых признать ее аргументацию убедительной.

Накануне отъезда из Бостона Карл Прахт пригласил ученицу пообедать вместе в факультетском клубе. При виде сопровождающего ее отца он не мог скрыть ни крайнего удивления, ни крайнего неудовольствия.

— При всем моем уважении, мистер да Коста, — объявил профессор с подчеркнутой любезностью, — я пригласил на обед свою ученицу без сопровождающих.

Его вдруг осенило, что Реймонд желает убедиться, что Прахт не станет открывать девушке и малой части того нелицеприятного разговора, что состоялся между ними какое-то время назад. Осознав, что ему не отделаться от назойливого папаши, профессор сдался и пригласил своего недруга составить компанию.

Разговор шел в дружелюбных топах, хотя темы «пятой силы» никто из деликатности не поднимал. Когда дело дошло до кофе, Прахт наконец раскрыл цель встречи.

— Изабель, я нюхом чую, что отныне ты будешь пользоваться куда меньшей благосклонностью в Беркли. Я как раз занимаюсь набором новой команды и думаю, тебе следовало бы подумать о Бостоне. Я мог бы устроить тебе грант. Обещаю, там для тебя найдется и достойный научный руководитель, а если нет — я готов взять этот труд на себя. Со мной худо-бедно до недавнего времени в науке тоже считались.

Реймонд сидел с задумчивым видом. На лице дочери он прочел протест, и ее слова: «Мы подумаем, доктор Прахт», — означали для него решительный отказ.

Интуиция его не обманула. Они вышли на яркое летнее солнце. Изабель хранила молчание. Что-то подсказало Реймонду, что именно Джерри Прахт привязывает дочь к Беркли, хотя сам он не так часто здесь появляется.

— Мне думается, Изабель, Прахт во многом прав, — сказал отец. А про себя подумал: «Массачусетский — настоящий Олимп науки. К тому же выходит, мне удалось переиграть этого типа. Можем теперь не сплавлять его сынка в Кембридж, а сами отсюда уехать».

Вслух он заметил:

— Я бы так решил: если Прахт предложит приличную стипендию, надо будет соглашаться и переезжать.

28 июня

Новая тетрадь. И в совершенно новой среде: я только что создала файл в моем персональном компьютере. Отныне летопись моей личной жизни будет легче держать в тайне от посторонних, поскольку я закодировала доступ и войти в этот файл сможет только тот, кто наберет пароль. Пароль не слишком, впрочем, оригинальный, — я выбрала слово «Сезам».

Мне не терпелось поговорить с Джерри о предложении Карла, тем более что отец невероятно на меня давил. Поначалу Джерри меня разочаровал, посоветовав «поступать так, как будет лучше для меня». Наверное, в душе мне хотелось, чтобы он впал в отчаяние и умолял меня остаться.

Но это его типичное великодушие. Всегда можно быть уверенной, что он желает мне только добра и ни за что не станет предъявлять каких-то эгоистичных требований. Хотя в глубине души мне иногда даже этого хочется.

— Взгляни на вещи с другой стороны, Айза, — рассуждал он. — Отныне Беркли для меня — не более чем почтовый адрес. Так что в наших не вполне удовлетворительных отношениях появится только одно новшество — суммы телефонных счетов. Я прав? И откровенно говоря, в твоем переезде на Восток мне видится много преимуществ. Во-первых — уверен, ты об этом даже не подумала, — в Массачусетском технологическом настоящее собрание юных дарований — лучше даже назвать это «игровой комнатой». Ты, понятное дело, уже с дипломом, но среди студентов выпускного курса там будет много ребят твоего возраста, так что и жизнь, помимо науки, может у тебя кардинально перемениться.

Мне хотелось ему крикнуть: «Джерри, мне это неважно! Для меня важен только ты!»

После разговора я еще раз перебрала в уме все, что он мне сказал, и решила, что если он и вправду будет так много разъезжать, то почему бы не делать докторскую в заведении, которое отец называет «вершиной научной мысли»?

11 сентября

Джерри, как всегда, прав. Переезд в Бостон оказался совсем неплохой идеей, даже лучше, чем мы с отцом предполагали. Во-первых, поскольку теперь я уже взрослая (метр семьдесят в ботинках), никто в студгородке не шушукается у меня за спиной и не тычет в меня пальцем. Многие первокурсники — мои ровесники, а один или двое — даже моложе.

Тут есть один математический гений пятнадцати лет из Бронкской спецшколы — и у него, вот счастливчик, полно сверстников для общения. А самое удивительное — это то, что он живет в общаге с другими студентами.

Кроме того, я здесь инкогнито. Это все благодаря Карлу, он договорился с пресс-службой института, чтобы не поднимали шумиху по поводу моего перевода.