Лысенко, услышав мой отказ, встрепенулся, сухо со мной распрощался, сославшись на занятость. Потом меня еще раза два приглашали к нему на беседы. Но они проходили уже как-то вяло. Он терял ко мне интерес и, наконец, сказал, возвращаясь к первоначальному стилю обращения, на "ты":

" Да, знаешь, если мы с тобой где-нибудь встретимся, и я тебя не узнаю, ты не сердись. У меня память на лица плохая.

Позже я услышал, что это была привычная для него манера дать понять своим собеседникам, а подчас даже ближайшим сотрудникам, что они ему больше не нужны. Если человек становился ему не интересен или начинал раздражать, он уже больше никогда с ним не здоровался, даже столкнувшись носом к носу. От его близкого ученика и соратника, проведшего с ним рука об руку почти четверть века, И. Е. Глущенко, я услышал такую историю.

Где-то в середине 1960-х годов в лысенковский Институт генетики приехал президент Академии наук СССР М. В. Келдыш. Лысенко стал представлять президенту своих приближенных. Возможно, он в этот день устал, а, может быть, был зол на то, что вот, его уже инспектируют. В общем, настроение было, скорее всего, пакостным, захотелось самого себя показать Келдышу с лучшей стороны, посолиднее что ли, и он начал каждому из приближенных — Нуждину, Авакяну, Карапетяну, Иоаннисяну, Кушнеру давать характеристики достаточно плохие. Дескать, этот и мог бы хорошо работать, да лентяй, а этот — не очень-то и понимает, что делает. Дошла очередь до Глущенко, и тот же набор обвинений был применен к нему. Но Иван Евдокимович был человеком не робкого десятка и себя уважал, поэтому спокойно, но строго возразил, что он — не бездельник. Обернувшись к президенту, он перечислил, что входит в его обязанности и какие важные научные результаты получены под его руководством, а затем пригласил Келдыша приехать в "Горки Ленинские" на экспериментальную базу Института генетики и познакомиться с его опытами. Лысенко это выслушал, а потом кратко, но внятно прохрипел своим надтреснутым голосом: "Вон!"

Буквально на следующий день Глущенко стало ясно, что больше ему оставаться в лысенковском институте нельзя. Тогда, используя старые связи и специфический момент в истории лысенкоизма, когда позиции шефа уже сильно пошатнулись, Глущенко попал на прием к председателю Совмина СССР А. Н. Косыгину, рассказал, как его начал притеснять его бывший учитель и многолетний шеф, и добился от Косыгина разрешения на перевод его лаборатории из лысенковского института в другое место.

С этого момента Лысенко с Глущенко здороваться перестал, хотя по-прежнему радушно приветствовал его жену, Беллу Давидовну (3).

Этот рассказ укрепил меня в мысли, что умение "не узнавать" знакомых, переставших ему нравиться, было разработано колхозным академиком хорошо.

Я так и не знаю, что послужило причиной его внезапного охлаждения к моей персоне. То ли ему надоели длинные споры, то ли он убедился, что сделать меня своим ему не удается, то ли еще что-то. Во всяком случае, это не было связано с неловкостью от нечаянно вылетевшей из его уст оскорбительной характеристики своих ближайших последователей. Видимо, истинную цену им он знал хорошо, почему и готов был искать новых учеников, возможно, особенно среди строптивых студентов.

Но, продолжая рассказ о мошенниках, которые "ковали" славу "мичуринской биологии", я не могу забыть этой характеристики, вылетевшей из уст самого Лысенко в присутствии двух доцентов и секретаря его кафедры, лишь осторожно хмыкнувших после очередной выходки их патрона. Повторюсь — видимо, он хорошо знал им цену.

С тех пор, как в 1929 году для Лысенко была открыта отдельная лаборатория в Одесском институте генетики и селекции, он далеко продвинулся по административной лестнице, став депутатом Верховного Совета СССР (в котором он занял кресло заместителя председателя Совета Союза), в 1939 году он был избран академиком АН СССР.

Однако жизнь "баловней судьбы" далека от удовольствий. Они обязаны постоянно маневрировать, чтобы удержать набранную высоту. Коварная сталинская натура диктовала необходимость постоянно следить за настроениями вождя, за поворотами его пристрастий, а то не ровен час, сделают тебя ответственным за провал то в одном, то в другом отсеке огромной государственной машины. Потому и тем, кто находился в непосредственном подчинении Сталина — членам Политбюро, руководителям правительства и наркомам (позже названным министрами) приходилось постоянно оглядываться на него. Судьба множества высших руководителей, попавших в неугоду по одной тривиальной причине — сталинской подозрительности, оказывалась плачевной.

А дела в стране тем временем, особенно на селе, шли откровенно плохо. Неэффективная система коллективизированного сельского сектора советской экономики не могла справиться со всё возраставшими трудностями, а война 1941–1945 годов разрушила сельское хозяйство на территории европейской части СССР. Особенно плохо было с кадрами руководителей. До войны в стране были арестованы тысячи, если не десятки тысяч, агрономов, животноводов, селекционеров, агрохимиков, администраторов разного уровня (от председателей колхозов до наркомов). К тому же добавились климатические неурядицы. Малоурожайным оказался 1946 год, а в 1947 году страну потряс вообще чудовищный неурожай сразу во всех земледельческих зонах — и в европейской части, и в Сибири, и в Казахстане. "На Украине в 1946 году был страшный голод, имелись случаи людоедства", — признал в 1957 году Хрущев на пленуме ЦК партии (2).

В этих условиях от Лысенко, ставшего единовластным хозяином в биологии и агрономии в СССР, требовалось обеспечить претворение в жизнь таких научных разработок, которые бы дали возможность хоть как-то облегчить тяжелую ситуацию, а он вместо этого выдавал, как и прежде, легковесные пустяковины, причем вовсе не столь масштабные, как раньше, и даже неспециалистам казавшиеся примитивными. Яровизацию и летние посадки картофеля уже практически забыли, так же быстро дискредитировали себя сверхскоростное выведение сортов и перекрестное самоопыление ("брак по любви" растений, как его назвал Презент), посевы по стерне, борьба с вредителями на полях с помощью цыплят, которых Лысенко предлагал выпускать на поля, чтобы они выклевывали долгоносиков и других вредных насекомых, перелопачивание тысяч тонн земли колхозниками, чтобы "оживить" микробы в почве или внесение "тройчатки" (нелепой смеси извести с малыми объемами удобрений) вместо полноценных удобрения. Всё лопалось как мыльные пузыри.

Несомненно, что не только ученые, но и некоторые из высших руководителей страны начали с настороженностью относиться к предложениям Лысенко, сменявшими друг друга, но не приносившими реальной пользы. Сейчас можно говорить с уверенностью, что недолюбливал Президента ВАСХНИЛ секретарь ЦК партии по идеологии Андрей Александрович Жданов, резко отрицательно относился к деятельности Лысенко руководитель Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Георгий Федорович Александров. Серьезные шаги по ослаблению зажима генетики, начиная с 1943 года, пытался осуществить начальник Отдела науки Управления пропаганды и агитации ЦК партии Сергей Георгиевич Суворов (работал в этой должности с 1940 по 1947 год, в 1954–1987 гг. заместитель главного редактора журнала "Успехи физических наук"). Озабоченность недостатками в сельскохозяйственной сфере выражал Николай Алексеевич Вознесенский, ставший в 35 лет главой важнейшего государственного ведомства — Государственного Планового Комитета (Госплана), а затем членом Политбюро. Ему в большей мере, чем Сталину, была известна печальная ситуация в сельском хозяйстве и роль Лысенко в этом (ближайшие подчиненные Сталина из чувства самосохранения не спешили доводить до сведения вождя наиболее вопиющие факты о провалах, ставших возможными из-за головотяпства его любимца). Наверху не могли также не знать, что на Западе высказываются неодобрительно о Советском Союзе как о стране, где возможно засилье безграмотных людей типа Лысенко, где исчезли Левит, Агол, Вавилов, Карпеченко, Левитский и другие генетики, Мейстер и многие селекционеры (3). Способствовали разносу такой информации выходцы из России, плодотворно работавшие на Западе и занявшие высокое положение в научных и университетских кругах — генетики Ф. Г. Добржанский и М. И. Лернер, физиолог растений А. Г. Ланг. Огромным авторитетом пользовался Нобелевский лауреат Герман Мёллер, вернувшийся в США из СССР. Нобелевский лауреат Дж. Уотсон рассказывал мне в декабре 1988 года и позже, как его учитель Мёллер, ставший с 1945 года профессором Индианского университета, объяснял студентам, что собой представляет Лысенко и что такое лысенковщина. Об этом же мне рассказывал профессор нашей кафедры в университете имени Джорджа Мэйсона Стивен Тауб, несколько лет проработавший с Мёллером в Индиане.