После завтрака мы спустились к заждавшемуся Антону и поехали прочь от дома.

Долго ли коротко ли, но промчавшись вдоль Ленинского проспекта и миновав Валькину контору, мы остановились около небольшого лесного массива на улице Обручева. Отче знал, куда привезти меня для максимального душевного комфорта. В одной из беленьких хрущоб, той, что окнами выходила на рощу, я провела лучшую часть своей жизни с 12-ти до 22-х лет. Там мы жили до моего замужества и родительского переезда.

В роще мне случалось гулять в сумерки с кавалерами, а в отрочестве сиживать с книжкой на скамейке в романтическом уединении, поскольку времена стояли относительно безопасные.

Раза два-три на прогулку в рощу меня сопровождал Отче Валентин, молодой аристократ-нонконформист. Наши отношения изначально сложились строго платонически, поэтому для развлечения он приносил с собой бутылку портвейна. На сей раз у него в кармане угадывалась плоская фляга, но теперь я рассчитывала на напиток лучшего качества.

Мы оставили Антона с тачкой загорать на подъезде к почкообразному озерцу, а сами углубились в благоуханную сень родного леса. Сень изменилась не к лучшему, однако воспоминания юности компенсировали ущерб, причиненный природе.

Одна из наиболее целых скамеек привлекла внимание, мы подстелили пластиковые пакеты, расположились и пустили флягу по узкому кругу (с утра! в субботу! из горла!..ну просто как в волшебные прошедшие времена!) и Отче приступил к сложной предыстории, затем истории «глебовского» дела. Между всем прочим оно оказалось совершенно не «глебовским». Следуя примеру Люси Немировской, я обозначу его как дело «П». Отче именовал его «без малого госзаказ» или «дело о грязном белье для прачки-Криворучки»…

Во избежание путаницы я приведу рассказ Отче наиболее близко к тексту.

ДЕЛО «П» (в пересказе участника)

…Не слишком давно, однако не вчера, мне в производство поступило весьма казусное дело. В виде деликатного почина прорезался вежливый звонок, затем последовал визит джентльмена прелестной наружности и совершенных манер — то был наш многоязычный друг. Более чем продолжительное время он отнял у меня в демаршах, ходя вокруг да около, вынюхивал, можно ли мне вверить поручение сложное, почти безнадежное и весьма сомнительное в смысле морали. По всей видимости мой нравственный облик его вполне удовлетворил (— Да Отче, это — признание, — встряла я). Для начала он без деталей изложил сущность работы.

Наш деятельный друг собирался заплатить, и не только от своего имени, внушительную сумму в случае, если твоему покорному слуге доведется вызнать серьезные компрометирующие факты в биографии некоего джентльмена, довольно известного в узких кругах. Я подозреваю, что наш общий многоученый друг заранее собирал материалы на будущего конкурента.

Суть и поле их состязания я пока оставлю во мраке, тем более что сие лишь мои догадки. Лично я уверен, что все их притязания абсолютно нереальны, а прогнозы взяты с потолка дома скорби, в просторечии известного как дурдом. Но, как однажды заметил император Веспасиан —, деньги не пахнут, а их обещано было немало. И мы с твоим прекрасным другом ударили по рукам.

После заключения договора доктор Криворучко открыл мне имя пациента, в результате чего я упал на пол. Даже в моем ничтожном знании голову пациента озарял нимб. В гнусные времена застоя мученик был активно еден имперскими львами, даже поверх реальных заслуг; после извлечения из львиного рва в начале перестроечных дел он по праву занял надлежащее место в сонме национальных светлых личностей младшего поколения, территориально где-то на почве русской правой, то бишь — кровь и почва.

Дитя, воздержись, не пытай меня именами, все в свое время… Да, с четвертого захода ты допрыгнула. Никто иной, как Прозуменщиков, именно оттуда, из Консолидации. Я вижу, ты тоже упала со стула, пардон, со скамьи. Встань, отряхнись и слушай дальше.

Теперь, надеюсь, понятно, какую безумную работу возложил на меня твой воздыхатель. Надлежало тщательно порыться в предварительном, то бишь застойном периоде жизни святого мученика, поскольку последняя триумфальная фаза разве что прожекторами не освещалась, и раскопать не просто мелкие грешки, а нечто столь гнусное или грязное, что вошло бы в конкуренцию с существующим нимбом, а самого Прозуменщикова сделало бы неконкурентоспособным на тех нивах, где требуется добродетель, как профессиональное качество. Да именно, важнейшие выборные должности в нашей новоиспечённой демократии.

Уголовное преступление было бы идеально — убийство, разбой, изнасилование. Близко к тому в перечне стояли деяния морально сомнительные: содомия, растление малолетних, неоднократные оргии с участием лиц обоего пола. При сём желательны иконографические доказательства (фотографии) или показания нескольких свидетелей. При любом раскладе факт должен быть более или менее доказуем и, главное, вызывать гневное возмущение у массовой аудитории. Ко всему прочему, недостойный факт должен был не подлежать позднейшему покаянию, вернее, исправлению впечатлений позднейшим покаянием — усекла? Надобна непоправимость, как в античной трагедии. То есть, после обнародования факта Прозуменщикова в монастырь допустили бы замаливать грехи, а вот на выборную должность ему бы не сунуться вовек.

Вот каких от меня пожелали сведений. И заметь, у друзей не спросишь, а если бы недруги обладали такой информацией, то давно раззвонили бы по всему свету в дополнение к травле львами, мол за дело мы его сажаем, он плохой человек.

Оценила сложность работы? Это не с ориентальной мафией в игрушки играть, тут извилинами шевелить надобно…

(в рассказе настал перерыв, но ненадолго)

Потому что я задала неделикатный, дилетантский вопрос.

— Отче Валентино, а стоит ли? Все-таки Прозуменщиков, лагеря и ссылки; мы портвейн пили, а он на нарах спал. За нас, между прочим, вместо нас…

— Так я и знал, — сокрушился Отче, — ты, прелестное дитя, неисправимо сентиментальна. Все же внемли голосу здравого рассудка. Primo, если ничего подобного за Прозуменщиковым не числилось, то я бы придумывать не стал, и Адонис-Криворучка того мне не заказывал. А деньги заплатились бы все равно — это было оговорено. И твой любимый Прозуменщиков вышел бы из незримого испытания очистившимся. Как я тебе гляжусь, кстати, в роли божьего суда?

Secundo, а если я докопаюсь и докажу, то ведь есть такие делишки, каковые в глазах избирателей не искупаются лагерным сидением и последующей славой народолюбца. Или как? И в-третьих, политически близорукое дитя, твой Прозуменщиков — полный чайник! Я его почитал, послушал и в ужас впал. Не приведи Господь, сядет он в свое время на нашу голову в любом избранном качестве — слезами все умоемся, кровавыми. Псих-теоретик твой народный герой, а хуже для нации ничего не придумаешь. Большевички у нас уже были, Прозуменщиков из той же славной когорты, мечтатель, сто чертей ему в печень! Подумай о России, крошка, если добродетель тебя обуревает.

Зачем, ты пораскинь мозгами, Люся Глебова свои интимные письма принесла и почему так долго думала? За ради моих прекрасных глаз она проявила сыскную инициативу и на Октавию указала? Очень ей хотелось наизнанку выворачиваться публично? Люся Глебова любила Прозуменщикова без ума и памяти, сто лет тому назад, до сих пор бледнеет, когда о нем говорит, но знает, что не дай Бог… Представь себе, она даже с благоверным, с доктором Глебовым совещалась, и раз принесла письмишки, значит он сказал — неси! А он, кстати, и наук доктор, и иудей к тому же, значит с извилинами все в порядке. Глебов-то он по дедушкиной партийной кличке, тот был подпольщик со стажем, потом сгинул в лагерях, небось с моим предком, с офицером Белой гвардии из одной миски баланду хлебали, и в одной яме зарыты. Забавная штучка история — до слез смешно. Может быть, мне удалось поколебать твое упрямство, безумное дитя?