что-то значит. Она сделала всё для того, чтобы я появился на свет! И для того чтобы моё рождение стало значительным и радостным событием для обитателей Солрунга. Чтобы эта новость прозвучала единственно верно: у милорда родился сын и наследник. А то, что он бастард… так в жизни и не такое случается!

Кайл снова замолчал, подкинул ещё несколько поленьев в камин.

– И что же случилось дальше? – тихо спросила Настя.

Ведь как-то же он оказался здесь – значит, замок отца так и не унаследовал.

– Старая волчица сдержала слово – как видишь, я по сей день жив. Хотя, знаю доподлинно, что Ольвин своё слово сдержала тоже. Несколько раз она пыталась отравить Анладэль, но Рита несла свой дозор денно и нощно и не позволила случиться беде. Потом, незадолго до моего рождения, в первые дни осени, мачеха моя пробовала договориться с повитухой – вначале сулила деньги, потом угрожала и ругалась. Да только Ольида на её уговоры не повелась – знала, что уже стара, и недолго ей осталось, потому хотела с чистой совестью предстать перед Великим Небесным. Так вопреки всем стараниям моей мачехи, появился на свет полукровка Кайл. Так назвала меня мать. На языке Древних это слово значит первый, единственный, но оно же несёт в себе иной смысл – один. Может, она заранее предполагала, как сложится моя жизнь… Во всяком случае, имя это предрекло всю мою дальнейшую судьбу. Кайл-Северянин – изгой и одиночка!

Он слегка поклонился, ёрничая. Но Насте было совсем не смешно.

– Не сказать, что детство моё было тяжёлым и горестным. Я не нуждался и не голодал, как многие. Не воровал, не ночевал в подворотнях, как тот же Эливерт. Меня не били. И, пожалуй, даже баловали. По крайней мере, я рос не так, как сын рабыни. Милорд Форсальд был искренне счастлив, когда я появился на свет. Он был щедр и с Анладэль, и со мной. Он не стыдился меня, даже был горд. Теперь никто не мог упрекнуть его в том, что он способен только дочерей плодить. Иногда он возился со мной, как обычно отцы со своими детьми. А ещё я помню, что изредка мы втроём отправлялись на берег. Мы с мамой собирали ракушки у самой кромки прибоя. Вдвоём нас туда не пускали. Статус Анладэль изменился с моим рождением. Её называли теперь миледи, будто она была настоящей владетельной госпожой замка. Никто теперь не следил за ней, как раньше. Но отец мой, зная, что, по сути, идти ей некуда, всё-таки не пренебрёг небольшой предосторожностью – он запретил выпускать меня из Солрунга. Мать могла теперь покидать крепостные стены, бродить по милому её сердцу морскому берегу, собирая раковины и цветные камушки для меня, но только одна. После, когда я чуть подрос, мне разрешили гулять за пределами замка с другой детворой, но, опять же, без матери. При всех переменах между ними, Форсальд не верил Анладэль настолько, чтобы позволить ей быть свободной – он боялся, что оказавшись на воле вместе со мной, она не устоит перед искушением сбежать. Разумеется, её никто не принуждал работать, как иных рабынь, но от скуки она нередко помогала женщинам на кухне или пряла вместе с Ритой. Отец настоял на том, чтобы мы вместе со всей семьёй присутствовали за обеденным столом. С тех пор трапезы проходили в угрюмом молчании, будто это были поминальные тризны. Но милорд не менял своих решений, хоть мать и просила избавить нас от этой почётной обязанности и не искушать понапрасну миледи Ольвин. Иногда мне казалось, что та смирилась со своей участью – так устала от собственной ненависти, что решила забыть о коварных планах. Она старалась держаться на расстоянии от Анладэль, но иногда срывалась и начинала кричать на меня или бросать гневные слова в сторону матери. Тогда я понимал, как тяжко ей укрощать свои чувства, как ярость и злость разрывают её изнутри!

Настя понимающе кивнула. Ей тоже не верилось, что с подобным можно смириться.

– Меня не обижали в замке. Мне даже кажется, что некоторые слуги любили меня. Особенно суровая Рита и старый привратник с безобразным шрамом во всё лицо – самые жуткие и нелюдимые из всех обитателей замка, которыми пугали непослушных чад. Но я всё равно был одиночкой уже тогда. Детям слуг играть со мной не позволяли, потому что, так или иначе, я был сыном владетеля, а значит, во мне текла знатная кровь. И они забывали о том, что я тоже раб, и вообще наполовину нечисть. Дети слуг не дружили со мной, потому что не годились мне в приятели. А дети рыцарей не играли со мной по той же причине, только с точностью наоборот. Их родители тоже считали, что они не подходящая для меня компания. Но уже потому, что я до них не дорос. Хоть я и был сыном их предводителя, но нельзя было не заметить моей «нечеловечности», закрыть глаза на то, что помимо крови благородной, по жилам моим струится грязная – лэмаярская. Что касается сестёр моих, то мачеха очень быстро им внушила, что я причина всех их бед и несчастий. Я – омерзительная тварь, хуже какой-нибудь крысы или жабы! Мол, из-за меня отец перестал любить их и желал бы, чтобы их вовсе не было. Детская ревность – горькая отрава. Очень быстро девочки научились ненавидеть меня столь же искренне, как их мать. Разве что младшая, Флорин, иногда снисходила до того, чтобы сказать хоть слово своему брату. Она тянулась ко мне, но старшие ей, разумеется, не могли позволить такого предательства. Для остальных я был пустым местом. Сейчас я их понимаю и не смею судить. Тогда мне было обидно и больно. Но всё-таки жаловаться на своё детство, нет, я бы не стал… Хоть и немало слёз было пролито. И горечь в душе моей жила постоянно. Детям, которые рождены несвободными, легче привыкнуть к своей доле, чем взрослым. Они не знают иной участи. Не знают, как может быть по-другому. Я не ощущал себя рабом, но и милордом тоже не был. Я помнил всё с рождения и искренне не понимал, за что меня ненавидят, чем я хуже других детей? Не понимал ненависть сестёр и мачехи. Не понимал, почему моя мать так горько плачет каждый день, отчего она тоскует. Сердцем чувствовал, что я тому причина, что со мной что-то не так, но не мог постичь эту