Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну… говори! – позволил Форсальд, пряча улыбку в пышной, уже седой бороде.
– Продай её! – выдохнула Ольвин и зашептала торопливо, страстно, пугаясь собственной смелости: – Избавься от неё, мой милорд! Беду в наш дом принесёт эта рабыня! Чувствую я это. Лэмаяри – все ведьмы! Поверь мне, мой милорд! На что она такая? Дикая, как зверь лесной. Что ж мы её всю жизнь будем взаперти держать? А ну как сбежит? Или покалечит кого, или себя саму? Вовсе ничего не получишь тогда. А если нынче продать, за неё много взять можно. Лэмаяр ценят, за неё тебе фларенов дадут больше, чем за десять простых рабов.
– Ольвин! Да что ты? – удивился хозяин Солрунга. – Сама говоришь, лэмаяр ценят. Зачем же такую дорогую диковинку продавать? Я и так всех остальных пленников в Левент свёз. Одну только и оставил. Да мне уже столько за них заплатили, что теперь лет десять можно в походы не ходить! И ничего она не натворит – Рита за ней присмотрит.
– Избавься от неё, умоляю! – непреклонно повторила Ольвин, стиснула зубы, чтобы не разрыдаться прямо на виду у всех.
– И не подумаю! – муж оттолкнул её руки, собираясь уйти.
– Меня на шлюху ушастую променял? За что? Я – жена тебе! Не продашь – я её со свету сживу! – бросила она ему в спину.
Когда Форсальд обернулся, Ольвин испугалась, что сейчас он ударит её, и даже отступила на шаг, но он только бросил зло:
– Закрой рот, женщина! Знай своё место! Ещё слово, и я забуду, что ты моя жена и хозяйка здесь.
Форсальд пошёл прочь, поднимаясь по заснеженной лестнице всё выше и выше. Ольвин, опомнившись, двинулась следом – надо было отдать столько распоряжений: чтобы обед подали, и баню приготовили, и постелили свежее белье в их спальне, и нашли место в кладовой для разгрузки обозов…
Мир вокруг застилала пелена слёз, горячие капельки струились из тёмных глаз, и ледяной ветер Побережья подхватывал их и уносил прочь.
***
В ту первую после возвращения ночь милорд Форсальд не пришёл в их спальню. Напрасно был жарко натоплен камин, некому было оценить благоухающие морозной свежестью чистые простыни.
Ольвин до самого рассвета не сомкнула глаз…
Она лежала, обняв себя за плечи, сжавшись в комочек, такая маленькая и одинокая, в огромной, холодной, пустой постели. Она плакала беззвучно, зажимая рот кулачком, кусая костяшки пальцев, сотрясаясь в безмолвных рыданиях.
И ей казалось, что в груди у неё вместо сердца огромная, чёрная, беспросветная дыра.
А этажом ниже, в маленькой комнатке, похожей на темницу, где не было даже оконца, чтобы увидеть хоть клочок небес, хоть лучик солнца, хоть одну крохотную звёздочку, в комнатке, где время остановилось, мир исчез, и жизнь потеряла всякий смысл, на постели лежала нагая дикарка Анладэль.
Она не сомкнула глаз до самого рассвета…
Она лежала, обняв себя за плечи, сжавшись в комочек, такая маленькая и одинокая, хоть рядом с ней храпел страшным голосом, раскинувшись вольготно, могучий владетель замка Солрунг, милорд Форсальд, завоеватель Прибрежных земель. Она плакала беззвучно, боясь разбудить своего хозяина, зажимая рот кулачком, кусая костяшки пальцев, сотрясаясь в безмолвных рыданиях.
Разбитые в очередной раз губы горели огнём, ныла скула, не избежавшая встречи с жёсткой рукой господина. Но не эта боль была причиной слёз бессмертной узницы.
Ей казалось, что в груди у неё вместо сердца огромная, чёрная, беспросветная дыра.
***
Весна звенела весёлой капелью. Ночью крыши замка припорошило, но теперь солнце пригревало нежно, и подтаявший снежок звонкими проворными горошинками стремился вниз. Ледяные брызги разбивались о резные перила.
Весна заявляла о своих правах во всеуслышание. И долгая, сумрачная, тяжёлая зима уступала ей, впопыхах собираясь в дальний путь, за горы Данаго, туда, где кончается мир.
Эта зима Ольвин показалась бесконечной…
Хозяйка Солрунга стояла в тени навеса, наблюдая сквозь искрящуюся ширму капели за тем, как посреди двора милорд Форсальд прогуливался рука об руку с рабыней-лэмаяри.
Она больше не носила свои отвратительные мужицкие тряпки, а платья, в которые обряжал её хозяин, не уступали одеяниям самой Ольвин. Она сплетала в замысловатые косы свои волосы, чёрные как вороново крыло. И даже издалека Ольвин видела, как сияли магической синевой моря её глаза, когда в них отражалось ясное весеннее солнце.
И даже издалека Ольвин видела, как Форсальд нежно сжимал тонкую бледную ладонь, как шептал что-то нежное, склоняясь к остроконечному ушку проклятой ведьмы, и как дикая тварь улыбалась смущённо и ласково, слушая эти глупости.
Ольвин впилась пальцами в обледенелые перила, не чувствуя холода, не чувствуя вовсе ничего, кроме безбрежной, беспросветной ненависти. С тех пор, как Анладэль стали выпускать из её клетки, с тех пор, как Ольвин не просто знала об её существовании, но вынуждена была сама лицезреть, как мерзкая наложница гуляла у всех на виду в сопровождении их господина, эта беспросветная ненависть осталась единственным чувством, доступным ей.
– Смиритесь с ней! – голос за спиной прозвучал так неожиданно, что Ольвин едва не вздрогнула.
Но только смысл слов достиг её разума, она обернулась, готовая в ярости вцепиться в глаза Старой волчицы.
– Что ты сказала? Да как ты смеешь! – зашипела она.
Но старую рабыню таким уж точно было не пронять, она подошла и встала рядом, отрешённо глядя на гуляющую парочку.
– Примите это как данность и перестаньте терзать себя, миледи! Это мой совет. Совет старой, повидавшей жизнь женщины. Есть то, что мы можем изменить. А есть то, что мы можем лишь перетерпеть, свыкнуться и жить дальше. Это вы изменить не сможете. Так зачем мучить своё сердце? Смиритесь!
– Что ты понимаешь, старая ворона? Ты бы смогла смириться с тем, что твой муж тебе изменяет?
– Мой муж наставлял мне рога, сколько я себя помню, – спокойно продолжила Рита. – Хоть я была хорошей женой, и дочь нашу он любил больше жизни, но он всё равно гулял налево. Видно, такова уж вся их порода. И я плакала от обиды, и ненавидела его. Но в тот день, когда воины милорда Форсальда пришли в нашу деревню, и моего мужа убили на моих глазах, я поняла, что любила его так, как никого и никогда. Я простила бы ему всё, что угодно, согласилась бы
