– Почему ты молчишь? – спросила Яна, часто и шумно вздыхая. Слезы не позволяли ей дышать полной грудью.

– Я не поспеваю за той метаморфозой, которая происходит с тобой, – признался я. – В тебе слишком много действующих лиц. Я запутался. Кто ты сейчас? А кем была вчера? А завтра, Яна?

– Что завтра?

– Кем ты будешь завтра? Чего мне ждать?

– А что ты от меня хочешь?

– От тебя – ничего. Я не хочу потерять тебя.

– Зачем я тебе, Кирилл? – судорожно сглатывая, возразила Яна. – Ты, наверное, ошибся. Не надо было тебе приезжать сюда снова. Это всего лишь мимолетное увлечение, всплеск души. Не принимай меня близко к сердцу, и через несколько дней ты меня забудешь… Тебе придется меня забыть, потому что ничего другого не останется.

– Ты в этом уверена?

– Конечно, – прошептала Яна, вытирая ладонями щеки. – А ты искренне думаешь, что это не так? Надо проще относиться друг к другу. Люди – это лотерейные шарики в барабане: сталкиваются со всеми подряд, трутся, разбегаются и снова сходятся. Так и надо жить, так полезнее для здоровья. Не надо будет резать себе вены.

– Это в реабилитационном центре тебе так запудрили мозги?

– Нет, не запудрили. Наоборот. Я почувствовала себя свободной. Я стала личностью, понимаешь? Я возвысилась над суетой.

– И каким я тебе представлюсь оттуда, сверху?

Я остановился и повернулся к девушке. Яна немного помолчала.

– Целеустремленным и смелым сыщиком, который хочет все знать, – сказала она с некоторым оттенком насмешливости. – И ради этого он может сыграть любую роль, притвориться романтиком, любителем приключений и котов, вскружить голову девушке и заставить ее влюбиться в себя… Только не понятно, зачем он это делает. Ведь девушки нет. Есть только ее бесплотная тень…

Я оставил эту короткую характеристику без комментариев. Мы поднялись по лестнице. Я распахнул дверь, давая волю сквозняку. От его порыва всколыхнулась над распахнутым окном занавеска и скинула на пол горшок с цветком. Горшок раскололся, черная, как молотый уголь, земля рассыпалась по полу. Яна опустилась на корточки и стала собирать землю пригоршнями и выкидывать ее в окно.

Я сел в кресло и, глядя на Яну, начал потихоньку представлять масштаб и чудовищность картины, в которой эта хрупкая девушка была крохотным, едва заметным штрихом. Мне не хотелось верить в то, к чему я шаг за шагом подходил. Мне никак не удавалось сопоставить себя, ничтожного человечка, с размерами зла, которое я нарисовал в своем воображении. Я комплексовал, умалял свои возможности, говорил себе: "Нет, Вацура, это невозможно! Ты не можешь вот так просто, походя наткнуться на столь впечатляющие залежи зла. Ты фантазер, ты слишком много читаешь политических газет с гипотезами, версиями и прогнозами…"

Ах, если бы Яна не призналась мне, что ей было заранее известно о сегодняшнем теракте! Я бы успокоил себя той мыслью, что девчонка просто бредит, красиво лжет, стараясь убедить меня в том, что она вместе со своей абстрактной смертью представляет собой некий монумент – божественно красивый и роскошный; монумент, вызывающий трепет и воплощающий в себе некий высокий смысл.

Я собирался допросить Яну по полной программе. Я твердо намеревался узнать, кто из врачей реабилитационного центра готовил ее к самоподрыву; кто еще из бывших пациентов "Возрождения" полетел в Испанию; какую роль выполнял Богдан Дрозд. И, наконец, как Яна может объяснить, что микроавтобус, который ее встретил в аэропорту, принадлежит литературному клубу Веллса?

Я не спешил с выводами, хотя они настырной толпой ломились ко мне в сознание. Я поклялся себе, что буду спокоен, объективен и ни за что не поддамся искушению поставить точку и сказать себе: "Мне уже все известно. Осталось лишь найти подтверждение".

– А где Кирилл Андреевич? – вдруг спросила Яна, оглядываясь вокруг. Посмотрела под кроватью, под столом. Я тоже подключился к поиску. Мой пушистый тезка не упустил бы возможности потоптаться по рассыпанной на полу земле, но почему-то не спешил обнаружить себя. Комната была слишком мала для того, чтобы надежно спрятаться, и мы с Яной, одновременно заглянув в шкаф, пришли к одному и тому же выводу: кота в комнате нет.

– Может, он успел выбежать через дверь? – неуверенно произнесла Яна и покосилась на распахнутое окно.

Я вышел из комнаты и быстро спустился по лестнице. Яна едва поспевала за мной. Мы молчали, уже не выдвигали никаких предположений и с безропотным ожиданием свершившейся беды смотрели себе под ноги. Свернув за угол дома, я стал зажигать спички. Дождь мгновенно гасил огонь, но можно было успеть разглядеть черные, как нефть, лужи и мокрые, маслянистые комки глины, на которые мы наступали.

Я приблизился к стене дома, как раз под распахнутым окном комнаты, и сослепу налетел на садовую тачку.

– Хозяйка, наверное, оставила, – взволнованно произнесла Яна, вглядываясь в мое лицо. – Ну? Что ты молчишь?

Я снова чиркнул спичкой, прикрыл пламя ладонью, чтобы не задувало, присел перед тачкой. Пьяный огонек извивался, замирал, вспыхивал, валился из стороны в сторону, и слабые блики ползали по мокрой земле, подражая ему.

– Его здесь нет, – сказал я с облегчением.

Яна ничего не сказала. Мой ответ не успокоил ее. Напротив, она стала искать уже целенаправленно, будто обронила здесь дорогое колечко, и не успел я выпрямиться, как мучительно, на пронзительной ноте воскликнула:

– Боже мой, Кирилл! Вот он!

Она стояла в нескольких шагах от меня, сжавшись от разрывающей ее жалости, и надрывно плакала. Я кинулся к ней, торопливо доставая из коробка спичку, но уже через мгновение понял, что в этом нет необходимости. В луже, где дробились на осколки отблески света, падающего из окна, неподвижно лежал мой несчастный зверек. Он был совершенно мокрым, его роскошная шерстка слиплась в неряшливые пряди, отчего кот казался неправдоподобно тщедушным и худеньким. Я схватил его на руки, не веря своим глазам. Безжизненное тельце еще было теплым, но безвольным, до жути подвижным и гибким, как тряпичный канат.

– Кирилл, голубчик! – прошептал я, осторожно тряся зверька.

Его пушистая голова запрокинулась, и я увидел торчащий между мелких белых клыков ярко-алый лепесток языка. Некогда огромные роскошные глаза утратили бесконечную глубину, наполнявшую их. Страшная жалость сдавила мне горло, и в одно мгновение на глаза надавили слезы. Я прижал нежное тельце к груди и, задыхаясь, поднял лицо к черному мокрому небу… Сколько можно? Когда же это закончится, Господи?! За что ты так мучаешь меня? Для чего ты послал мне это удушающее испытание жалостью?

Яна заплакала – тоненько, тихо, протяжно, как-то дико и