от меня, торопливо принимая боксерскую стойку. Я был страшен в эти мгновения. Они защищали свои поганые физиономии, а я жизнь. Я кинул в них телевизор, потом разнес в щепки стул и принялся размахивать его ножкой, как мечом. Пол подо мной шатался, комната плыла, растекалась, переворачивалась, и я больше промахивался, чем попадал. Удары же моих мучителей почти всегда достигали цели. Они прыгали вокруг меня и, словно забавляясь, били кулаками сильно и точно. Наверное, я весь залился кровью, потому как мое единственное оружие вдруг выскользнуло из мокрой и липкой ладони.

Ударом в челюсть меня снова свалили на пол. Я корчился у ног негодяев, как червь, которого насаживали на крючок. Они что-то говорили и смеялись… У меня потемнело в глазах. Руки разъезжались на окровавленном полу. Я почти ослеп, и на угловатую ножку от стула наступил ладонью случайно. Сжал ее что было сил. Замах получился сильный, от плеча; палка пошла по широкой дуге, со свистом рассекая тошнотворный от запаха крови воздух, и попала точно в коленную чашечку подонка с землистым лицом. Удар был столь сильным, что я услышал мерзкий хруст кости. Человек бочком сел на пол, истошно крича, и я, зверея и теряя контроль над собой, принялся бить его по затылку, удар за ударом, вышибая из слабеющего тела мокрую гнилую жизнь…

Третий попытался бежать. Я швырнул палку в него, попал ему между лопаток, и он поскользнулся на мокрых ступенях, с грохотом сваливаясь вниз. Я кинулся вслед за ним, тоже не удержался на ногах, покатился по лестнице кубарем, поймал его в темноте, стал молотить кулаками, потом ухватил его волосы и, будто утрамбовывая землю, начал бить его головой о бетонный пол. Он размахивал руками, сучил ногами, на нас с грохотом сыпались ведра, тазы; наконец, тело обмякло, затихло. Я разжал руки и повалился рядом. Словно пародируя меня, рядом шлепнулся мешок с горохом, обдав меня мучнистой пылью с запахом сеней…

Томатное знакомство закончилось.

Держась за стены, сбивая ногами садовую утварь, я выбирался со двора, как из разорванной электрички. Под водостоком я нашел заполненную до краев бочку, припал к стылой зеркальной поверхности губами, жадно и долго пил, а потом умывал истерзанное лицо, шею, окунал голову в этот замерший, притихший, загнанный в ловушку табун дождинок.

Микроавтобус все так же стоял у стены дома, негромко попыхивая выхлопной трубой, пронизывая желтым светом фар комковатый туман. Я с опаской обошел машину, прекрасно понимая, что еще одной драки уже не выдержу. Но микроавтобус был пуст, и я немедленно забрался на водительское сидение.

Мне приходилось водить машину и после нескольких бессонных ночей, и после разнузданного кутежа, и всякий раз я делал это с неизменным успехом. Но никогда мне не было так трудно, как сейчас. У меня едва хватало сил вращать руль и давить на педаль газа. Дорога, скудно освещенная пучком света, плыла перед моими глазами, словно непредсказуемый, дурной и агрессивный селевой поток. И я со своей замедленной, засыпающей реакцией не поспевал за ее вывертами. Несколько раз машина задела бортом каменные выступы, на крутом повороте столб указателя подчистую снес правую фару… Я поддерживал в себе жизнь и рефлексы болью, прикусывая разбитую губу.

Я даже приблизительно не представлял, насколько далеко ушла вперед колонна автомобилей. Как долго продолжалась мясорубка в комнате Яны? А сколько еще времени я успокаивал третьего говнюка? Пять минут? Десять? Полчаса?.. Человек забывает о времени и не чувствует его обычно в двух случаях: когда ему очень хорошо, и когда ему очень плохо. И все-таки я продолжал гнать машину в надежде догнать забрызганные грязью джипы… Яна, девочка моя, куда тебя везут? Ты мой единственный трофей, мое достояние, мое алиби и моя улика. Ты самое дорогое, до чего я смог дотянуться как сыщик, и просто как мужик. Без тебя никогда не рассеется мгла, не угомонится буря в душе, и будет маяться мое сердце, как пес, потерявший хозяина. Помоги, Господи, загнать эту птичку в мои ласковые объятия! Мне еще надо ее допросить. Мы еще не объяснились друг перед другом…

Я жестоко бил машину, выжимая из нее и самого себя предел возможностей. Несколько раз я отключался, терял сознание, и только чудо спасало меня от гибели. Когда сознание возвращалось, я в последнее мгновение удерживал микроавтобус на краю пропасти или уклонялся от удара со встречной машиной.

Когда я въехал в ночной Мадрид, из-под капота валил густой пар, в салоне пахло горелым маслом и электропроводкой. Но машина еще жила, по ее патрубкам еще бежали бензин, антифриз и тормозуха, раскаленные поршни еще приседали в душных и тесных цилиндрах. Я чувствовал себя частью мотора, я был таким же избитым, раненным, обессиленным. Несколько минут я бесцельно кружил по темным переулкам, пока, наконец, не понял, что колонну я безнадежно потерял, она уже растворилась в мегаполисе, и мне ее не найти.

Тогда-то я окончательно обессилел, убрал ногу с педали, заглушил двигатель, и моя голова безжизненно упала на руль. "Тут изнемог высокий духа взлет, – подумал я словами Данте, любимого Яной. – А страсть и волю мне уже стремила…"

Глава тридцать третья. Как начинается безумие

Я очнулся, когда темнота стала рассеиваться, и вокруг проступили очертания серых, неряшливых от бесконечного дождя домов, накрытых, словно несвежим больничным одеялом, тучами.

У меня болело и ныло все, из чего я был собран. Даже пальцы ног отзывались тупой болью. Мотор удалось запустить лишь с пятой попытки. Микроавтобус, скрежеща битыми потрохами, тронулся с места, оставив на асфальте большое маслянистое пятно… Как мы были похожи с этой потрепанной машиной!

Микроавтобус заглох окончательно и бесповоротно у четырехгранного костела с позеленевшей маковкой. Я пошел пешком, дрожа от холода. Подняв воротник и обхватив плечи руками, я тщетно пытался сохранить в себе тепло. Мне некуда было больше идти, кроме как к профессору. Не важно, злодей он или благодетель, но другого человека, который был бы как-то связан с Яной, я не знал. По пути мне встречались редкие прохожие. Они шарахались от меня, как от подраненного на корриде быка, загодя переходили на другую сторону улицы. Мне было наплевать, как я выгляжу, и что обо мне думают. Я переступил черту, за которой постепенно размывается восприимчивость к стыду. Слишком часто за минувшие сутки мне пришлось падать, ползать, пачкаться в своей и чужой крови, и к этому состоянию я потихоньку привыкал, оно становилось для меня нормальным.

Было около шести утра,