мы в ответ на это становимся ответственными за все и завершаем дело Христа в общине — космической, вселенской церкви, воплощенной в приходских и бесприходных церквях[316]. Если Алеша основывает «церковь» на Илюшином камне, в которую входят его собравшиеся там 12 учеников, то и сам Илюша делает то же самое — страдая вместе со своим дорогим папой, прощая Колю и соединяя их всех троих в исполненных любви объятиях.

С креста Иисус взывает к Своему Отцу: «Или, или! Лама савахфани?» (Мф. 27:46) — а здесь раздаются очень похожие стоны Илюши: «Папа, папа! Как мне жалко тебя, папа!» [Достоевский 1972–1990, 14: 507]. Подобно Иисусу, Илюша — то пшеничное зерно, которое падает на землю и умирает, чтобы принести плоды — благие плоды Колиной метанойи, восстановления дружбы в компании мальчиков, отказа Илюшиного папочки не только от спиртного (по крайней мере в данный момент), но и от фальшиво исполняемой им роли «Словоерсова». Здесь Снегирев говорит, горюет и протестует своим истинным голосом, голосом отца. Но, как всегда в этом романе, благодатная связь — «все трое стояли обнявшись и уже молчали» [Достоевский 1972–1990, 14: 507] — быстро затмевается требованиями повседневности[317]. Когда Коля, плача и не стыдясь своих слез, выбегает в сени, Алеша — почти как авторитетный Зосима — «настойчиво» требует, чтобы Коля «сдержал слово» [Достоевский 1972–1990, 14: 507] и в тот же вечер вернулся в этот бедный дом.

Добродетель входит в привычку только в результате длительной практики. Снегирев не готов постигнуть тайну Писания, на которую ранее указал Зосима: «„Да как мог бы он [Иов], казалось, возлюбить этих новых [детей], когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?“ Но можно, можно» [Достоевский 1972–1990, 14: 265]. Зосима подчеркивает, что со временем, постепенно горе сменяется радостью. Божья благодать, наполняющая и питающая энергией человеческий труд деятельной любви, преодолевает время. Когда сердце разрывается от надрывного горя, «жалкие слова тешат душу» [Достоевский 1972–1990, 14: 326] и уместны:

— Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика! — прошептал он диким шепотом, скрежеща зубами. — Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет…

Он не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии пред деревянною лавкой на колени [Достоевский 1972–1990, 14: 507].

Образ Снегирева отсылает нас к «древней Рахили» [Достоевский 1972–1990, 14: 46]. Сейчас не время для утешения. Но даже в состоянии надрыва Снегирев вспоминает 136-й псалом и произносит слова, которые Коля запомнит навсегда: «Что он это такое про Иерусалим… Это что еще такое?» Алеша поясняет: «Это из Библии: „Аще забуду тебе, Иерусалиме“, то есть если забуду всё, что есть самого у меня драгоценного, если променяю на что, то да поразит…» Коля перебивает его: «Понимаю, довольно! Сами-то приходите!» [Достоевский 1972–1990, 14: 508]. Коля тронут, но его командирский тон предвосхищает событие, которое случится во время визита Алеши к другому подростку, Лизе, когда она грозным голосом прикажет ему передать ее письмо Ивану: «Сегодня, сейчас!» [Достоевский 1972–1990, 15: 25][318]. Визит к Лизе — одно из великого множества дел, которые предстояли Алеше в этот ноябрьский день [Достоевский 1972–1990, 15: 12].

Лиза

Глава «Бесенок» может быть прочитана как часть повествовательного диптиха, составляемого ею с книгой десятой. Обе его части посвящены сложным подросткам, каждому из которых около 14 лет. В обеих содержатся аллюзии к иудаизму, пусть и в сильно различающихся регистрах. В «Илюше» Достоевский благоговейно цитирует еврейскую Библию. Душераздирающие отголоски Книги Иова и 136-го псалма свидетельствуют об уважении автора к иудаистской традиции, с которой он познакомился в детстве, всю жизнь читая Писание и благодаря православной литургической традиции. В зрелом возрасте среди многочисленных корреспондентов и уважаемых собеседников Достоевского были представители еврейской интеллигенции. Однако разговор Алеши с Лизой более мучителен, чем беседа с Колей, и — в определенный момент — омрачен антисемитизмом, которым обезображена большая часть нехудожественных произведений Достоевского. Лиза спрашивает: «Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?» Алеша отвечает: «Не знаю» [Достоевский 1972–1990, 15: 24]. Сердце читателя замирает. Неужели самый убедительный христоподобный персонаж Достоевского не мог пресечь и исправить антисемитизм Лизы, как это сделал бы любой ответственный духовный наставник в наши дни, когда в нашем сознании живет память о Холокосте? Не анахронизм ли — ожидать большего от Достоевского, писавшего в исторический период, отмеченный антисемитизмом? Возможно. Однако эта сцена должна быть прочитана в контексте омерзительных антисемитских высказываний Достоевского в «Дневнике писателя» и письмах. Джеймс Скэнлан приводит доказательства антисемитизма Достоевского и убедительно демонстрирует, что он явился зеркальным отражением русского национализма писателя[319]. Разумеется, предубеждения Достоевского распространяются и на иные христианские конфессии: русское православие представлялось ему единственным течением христианства, которому надлежит следовать, превосходящим как авторитарный католицизм, так и еретический протестантизм. И хотя Достоевский признает, что евреи, во многом как и русские, стали жертвами, он видит в них противоположность русским в их отрицании Христа. Отсюда упоминания Достоевским о «жидах» и содержащиеся в его письмах отзывы о евреях как о людях эгоистичных, завистливых и скрытных. Именно об это я больше всего спотыкался, читая Достоевского, и подозреваю, что не я один.

Однако что было бы, если бы Достоевский дожил до Холокоста и лично удостоверился, к чему привели подобные дьявольские предрассудки? Служа источником духовной подпитки, «Братья Карамазовы» вдохновляют меня представить себе раскаяние русского писателя, его публичное покаяние за грех, который осквернил его жизнь, и даже — этим крохотным эпизодом — роман, который представляет собой его самое убедительное художественное выражение ортодоксального, вселенского христианского мировоззрения. Мне хочется думать, что христианская вера Достоевского дала бы ему мужество отречься от грехов антисемитизма и шовинистического национализма. Учитывая инкарнационный реализм, лежащий в основе «Братьев Карамазовых», хочется верить, что Достоевский проявил бы то мужество, которого так не хватило Мартину Хайдеггеру. Даже в годы, последовавшие за Холокостом, Хайдеггер никогда не каялся публично в своей поддержке нацистского режима. Возможно, отчасти причина этого кроется в том, что его мировоззрение — и характер — формировались под влиянием романтической поэзии. Возможно, инкарнационное, нарративное мировосприятие Достоевского сделало бы его более склонным к метанойе, если бы он стал свидетелем событий XX века[320]. В период Шоа{17} Эммануэль Левинас лишился большей части родных, но его этическая философия во многом построена на постоянно повторяемой Зосимой мысли о том, что каждый из нас виновен за всех. Безусловно, история католической церкви, к которой я принадлежу, также