в остроге, он заходит к Катерине, мучимой стыдом за ту роль, которую он сыграла в вынесении приговора Мите. В этом эпизоде Алеша входит в Катино положение и понимает, что он — не тот человек, кому она должна исповедаться, хотя «совесть тянет ее повиниться» [Достоевский 1972–1990, 15: 181]. Вместо него она должна повиниться перед Митей, которому нанесла тяжкий удар, оговорив его в своих свидетельских показаниях. Катя боится того, как на нее посмотрит Митя. Алеша понимает, что она «ненавидит его [Митю] минутами», потому что осознает свою вину перед ним [Достоевский 1972–1990, 15: 182]. Поэтому Алеша рассудительно настаивает на том, что она должна выполнить просьбу Мити и прийти к нему, стать для него «видимой».

— Должна, но… не могу, — как бы простонала Катя, — он на меня будет глядеть… я не могу.

— Ваши глаза должны встретиться. Как вы будете жить всю жизнь, если теперь не решитесь?

— Лучше страдать во всю жизнь.

— Вы должны прийти, вы должны прийти, — опять неумолимо подчеркнул Алеша.

<…>

— Надо мной-то сжальтесь, — горько упрекнула Катя и заплакала.

— Стало быть, придете! — твердо проговорил Алеша, увидав ее слезы. — Я пойду скажу ему, что вы сейчас придете [Достоевский 1972–1990, 15: 183].

Алеша не принуждает. Реальность такова, что Катя и Митя должны посмотреть друг на друга — без оглядки, не соревнуясь друг с другом в горьких упреках по поводу прошлого, но прямо признавая свою вину друг перед другом. Как сообщает ей Алеша, только после ее сознательного предательства Митя понял, как ее оскорбил: «…никогда прежде не постигал этого в такой полноте» [Достоевский 1972–1990, 15: 182]. Слезы Кати указывают на то, что она сама это понимает. Алешины слова обладают авторитетом, они проникновенны не только потому, что произносятся с жаром, но и потому, что отражают растущее внимание к Катиному «глубинному я», ее искреннему желанию помириться с Митей.

И авторитетные слова Алеши приносят плоды. Когда Катя входит в Митину каморку, кажется, что их встреча стала исполнением сокровенных желаний обоих. В течение минуты — «в эту-то минуту всё было правдой» [Достоевский 1972–1990, 15: 188] — они обмениваются взглядами и словами, исполненными любви. Однако в этих взглядах и словах заложена такая смесь милосердной и эротической любви, что «безмолвный и смущенный» Алеша оставляет их наедине [Достоевский 1972–1990, 15: 187]. Он не то чтобы смущен их страстными объятиями, как это могло бы случиться прежде, но пытается понять, каким образом «ложь» их любви вдруг как будто бы стала «правдой». На самом деле, их экстатическое признание во взаимной любви не отменяет необходимости дальнейшей «работы и выдержки». Несмотря на объятия, каждому из них приходится сопротивляться разрушительным импульсам гордости:

– <…> Я забыла, что я себя казнить пришла! — с каким-то вдруг совсем новым выражением проговорила она, совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет.

— Тяжело тебе, женщина! — как-то совсем безудержно вырвалось вдруг у Мити.

— Пусти меня, — прошептала она, — я еще приду, теперь тяжело!.. [Достоевский 1972–1990, 15: 188].

Бывают в жизни моменты, когда человек думает: «Я получил все, что возможно». Но потом оказывается, что возможно большее. Так происходит и с Катей: в дверь входит Грушенька. Момент потенциально взрывоопасный, но и Катя, и Грушенька[329] стараются разрядить напряженность. Когда Катя выходит на улицу, она испытывает прилив гордости и заявляет Алеше: «„Я сказала ей ‘прости меня’, потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила… Люблю ее за это!“ — искаженным голосом прибавила Катя, и глаза ее сверкнули дикою злобой» [Достоевский 1972–1990, 15: 189]. «Искаженный» голос Кати — это голос надрыва. За пределами романа ей — как и всякому персонажу этого произведения (да и нам самим [Достоевский 1972–1990, 14: 10]) — еще предстоит борьба. Однако Катя только что обращалась с мольбой к Грушеньке и «тихо, почти шепотом, простонала ей: „Простите меня!“» [Достоевский 1972–1990, 15: 188] — и в ее голосе звучало искреннее раскаяние. В своем унижении Катя демонстрирует «работу и выдержку» деятельной любви [Достоевский 1972–1990, 14: 54]. Она делает все, что в ее силах, и в эпилоге еще раз возникает образ робкой надежды: Катерина платит за могилу, в которой будет похоронен Илюша [Достоевский 1972–1990, 15: 192].

Похороны, поминки, воскресение

Две части последней главы «Похороны Илюшечки. Речь у камня» представляют собой наиболее совершенный из всех известных мне симфонических финалов литературных произведений, в котором сходятся все темы романа. В этой главе повторяются все его интонации: горе, гнев, бунт, тоска, смирение, надежда, юмор, радость, любовь. Эта глава перекликается со всеми основными темами и событиями романа[330]; она образует единство, вторящее целому[331]. Речь Алеши у камня должна восприниматься в контексте невыносимого горя, изображенного в первой половине главы. «Из глубины взываю к Тебе, Господи» (Пс. 129:1), — восклицает псалмопевец, и роман вторит псалму, давая понять, что Господь ответит на этот призыв «милостью» (Пс. 129:7). За нисхождением следует восхождение, за смертью — воскресение. Лейтмотив инкарнационного реализма, который я подчеркивал на протяжении всей этой работы, — смерть и воскресение Христа за всех и наша ответственность за всех — проходит через эту главу красной нитью, даже если «уклончивый язык» Достоевского не содержит прямого указания на Христа. Эта сцена является одновременно и инкарнационной, и тринитарной, изображая то, что митрополит Иоанн Зизиулас называет «бытием как общением»: скрытую основу взаимосвязывающей любви Бога, отзвуки которой слышатся в таких разных, но в конечном счете единых голосах семьи Снегиревых, двенадцати мальчиков и Алеши.

Эти параллели и переклички приглашают внимательного читателя принять участие в искупительном акте поминовения. Похоронная служба ритуализирует судорожное горе, и эта приданная ему форма представляет собой благодатный дар, осмысленный традицией, уходящий корнями в общину: есть что-то «старинное, вечное <…> хорошее» в том, чтобы есть блины и семгу после похорон, как со смехом говорит Алеша [Достоевский 1972–1990, 15: 197][332]. Безымянная хозяйка, рассуждая с точки зрения церковной традиции, заявляет о благости того, что просто дается, а не зарабатывается: в данном случае речь идет о православной вере, в которой был рожден и крещен Илюша, обеспечивающей ему погребение в освященном месте:

— Вишь, что выдумал, у камня поганого хоронить, точно бы удавленника, — строго проговорила старуха хозяйка. — Там в ограде земля со крестом. Там по нем молиться будут. Из церкви пение слышно, а дьякон так чисторечиво и словесно читает, что всё до него кажный раз долетит, точно бы над могилкой его читали [Достоевский 1972–1990, 15: 191].

Ее слова перекликаются с обещанием,