Коля и весь вытянулся пред Алешей, как бы став в позицию. — Сделайте одолжение, без обиняков. — Презираю вас? — с удивлением посмотрел на него Алеша. — Да за что же? Мне только грустно, что прелестная натура, как ваша, еще и не начавшая жить, уже извращена всем этим грубым вздором [Достоевский 1972–1990, 14: 501–502].

Алеша не только сделает Коле «прививку» против «извращения», но и, что более важно, избавит подростка от боязни чужого мнения о себе как о ничтожном юном бахвале и поможет принять как данность то, что мы, будучи существами общественными, всегда остаемся на виду у других. Однако, как показывает Алеша, мы можем смотреть на других с любовным вниманием. Коля говорит: «Мне <…> вообразилось, что вы меня глубоко презираете» [Достоевский 1972–1990, 14: 503], а Алеша объясняет, что «усмехнулся совсем другому» [Достоевский 1972–1990, 14: 502]: он вспомнил остроумное немецкое высказывание о русских школьниках. Он вдохновляет Колю воскликнуть дурашливое «верниссимо» [Достоевский 1972–1990, 14: 502] и рассмеяться. Инкарнационные реалисты — в отличие от Ракитина — интуитивно ощущают связь между смирением и юмором и способны посмеяться над собой.

Коля робко начинает свою исповедь. Раскаиваясь, он вспоминает и повторяет слова, только что сказанные ему Илюшиной сестрой Ниночкой: «„Зачем вы не приходили раньше?“ И таким голосом, с укором!» [Достоевский 1972–1990, 14: 502]. Упрек Ниночки напоминает упрек Алеши, который, в свою очередь, вызывает в памяти то, как упрекали Иисуса Марфа и Мария: если бы Коля пришел на несколько недель раньше, это могло бы спасти ее брата. Отзвук Евангелия от Иоанна намекает на способность Коли выполнить человеческое предназначение, равняться на образ Христа, без которого «погибли бы мы и заблудились совсем» [Достоевский 1972–1990, 14: 290]. Впрочем, у любого человека достижению такого соответствия должен предшествовать переход к смирению — особенно в форме исповеди. Алеша повторяет упрек Ниночки («Да, очень жаль»), но вместе с тем отмечает, что Коля может стать лучше, если подружится со Снегиревыми, и что его «прелестная натура» произвела радостное впечатление на «благородного» Илюшу [Достоевский 1972–1990, 14: 502].

«Прелестная натура» Коли, его красота и доброта были обезображены, «извращены» капризным своеволием [Достоевский 1972–1990, 14: 503]. Своеволие Коли вызывает беспокойство, проявляющееся после всякой напряженной попытки пожелать того, что не должно[310]. Однако Коле трудно признать этот факт. Когда Алеша напоминает ему, что его промедление пагубно отразилось на Илюше, Коля расстраивается, а потом признается: «Не говорите мне! Вы меня растравляете. А впрочем, мне поделом: я не приходил из самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от которого всю жизнь не могу избавиться…» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] (курсив мой. — П. К.). Алешино любовное внимание уравновешивает его открытость (допущение дарований Коли и его способности измениться) и завершенность (напоминание Коле о поступках, ответственность за которые остается на нем). Делая признание, Коля начинает отказываться от своего «подлого», даже дьявольского своеволия. «[Я] думал, что вы меня презираете! Если б вы только знали, как я дорожу вашим мнением!» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] — сокрушается он. Алеша разглядел «мнительность» Коли — его беспокойство относительно чужого мнения о себе — и читатель вспоминает при этом, как оглядывались на других другие исповедующиеся: госпожа Хохлакова и Михаил, которые исповедовались Зосиме, и Грушенька, исповедовавшаяся Алеше. Подобно этим персонажам, Коля подчеркивает способность Алеши видеть, свое собственное желание «выставиться молодцом» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] и сопутствующий ему страх «презрения», а также глубокое и искреннее желание быть по-настоящему увиденным, услышанным и любимым:

— Какой, однако же, у вас глаз, видите, видите! Бьюсь об заклад, что это было на том месте, когда я про гуся рассказывал. Мне именно в этом месте вообразилось, что вы меня глубоко презираете за то, что я спешу выставиться молодцом, и я даже вдруг возненавидел вас за это и начал нести ахинею. Потом мне вообразилось (это уже сейчас, здесь) на том месте, когда я говорил: «Если бы не было Бога, то его надо выдумать», что я слишком тороплюсь выставить мое образование, тем более что эту фразу я в книге прочел. Но клянусь вам, я торопился выставить не от тщеславия, а так, не знаю отчего, от радости, ей-богу как будто от радости… хотя это глубоко постыдная черта, когда человек всем лезет на шею от радости [Достоевский 1972–1990, 14: 503].

В Колиной исповеди сохраняется лазейка: «Но клянусь вам, я торопился выставить не от тщеславия». Вместе с тем при всем их несовершенстве его слова содержат истину: он тщеславно хвастается у постели Илюшечки, но при этом испытывает искреннюю радость. И снова роман представляет сложную человеческую реальность скорее в виде «и/и», чем «или/или». Более того, Коля стыдится своей радости, потому что она делает его уязвимо восприимчивым к дару сообщества, которого он так жаждет. Однако он также признается в своем желании увидеться с Алешей и сожалеет, что не навестил Илюшу гораздо раньше. Так же, как в «Исповеди» Августина и «Божественной комедии» Данте, обращение требует времени, а не происходит в виде мгновенного прозрения. Коля постепенно превращается из «отчаянного», вызывающего одобрительные взгляды других, в человека, чье истинное призвание может быть найдено только в сообществе, в ответственном отношении к другим людям[311].

Оглядка на другого человека как на угрожающего конкурента или презрительного судью, — порождение дьявола. Открытый, внимательный взгляд воплощает христоподобное смирение. Когда Иисус идет на позорное распятие, Он идет на то, чтобы стать «смешным» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] и уязвимым для чужого глумления. Алеша подает пример такого смирения в последующем серьезном разговоре, доброжелательно укрепляющем дружбу и предвосхищающем его последнюю беседу с Митей. Как и 14-летняя Лиза в тот же день, Коля признается, что ему нравится разрушать и мучить других:

– <…> О Карамазов, я глубоко несчастен. Я воображаю иногда Бог знает что, что надо мной все смеются, весь мир, и я тогда, я просто готов тогда уничтожить весь порядок вещей. <…> И мучаю окружающих, особенно мать. Карамазов, скажите, я очень теперь смешон?

— Да не думайте же про это, не думайте об этом совсем! — воскликнул Алеша. — Да и что такое смешон? Мало ли сколько раз бывает или кажется смешным человек? Притом же нынче почти все люди со способностями ужасно боятся быть смешными и тем несчастны. <…> Нынче даже почти дети начали уж этим страдать. Это почти сумасшествие. В это самолюбие воплотился черт и залез во всё поколение, именно черт, — прибавил Алеша, вовсе не усмехнувшись, как подумал было глядевший в упор на него Коля [Достоевский 1972–1990, 14: 503].

Алеша здесь глубоко серьезен.