запятнана антисемитизмом, проявлявшимся до, в течение и после того периода, когда творил Достоевский. Однако я рад, что в 1965 году Второй Ватиканский собор принял декларацию «Nostra aetate», объясняющую греховность антисемитизма, а затем последовали другие заявления по этой теме, включая публичное извинение за прошлые ошибки церкви, принесенное в 1998 году папой Иоанном Павлом II.

Мои самонадеянные фантазии нисколько не оправдывают Достоевского. Однако стоит обратить внимание на нарративный контекст указанной сцены. Лиза задает свой антисемитский вопрос и озвучивает свою отвратительную фантазию, находясь в психологическом/духовном состоянии бунтарства и греха. (Аналогично, антисемитские высказывания Федора Карамазова представлены как часть его привычной, своенравной, невежественной греховности.) Мне известно, что Достоевский собирался женить Алешу на Лизе в романе-продолжении, но на данном этапе повествования я сомневаюсь, что Алеша пошел бы на такой шаг, даже если бы продолжение было написано. Разрыв их помолвки не становится неожиданностью. В самом начале Алеша говорит Лизе: «…мне старец велит жениться», — но признает, что ему «некогда было еще думать» об этом [Достоевский 1972–1990, 14: 167]. В конце концов, Лизе всего 14 лет, примерно столько же, сколько Коле (в то время в России девушкам разрешалось выходить замуж с 16 лет). Недавно она сделала сексуальное предложение Ивану (своего рода вариант лечь на рельсы?). Учитывая ее возраст, отношения Алеши с Лизой в конечном итоге напоминают его отношения с Колей. В общении с Лизой Алеша играет продуктивную, даже родительскую роль, о которой часто забывает сумасбродная мать девушки.

Многочисленны параллели, которые можно провести между этими двумя подростками: Коля читает то, «чего бы ему нельзя еще было давать читать в его возрасте» [Достоевский 1972–1990, 14: 464], — Лиза тоже, даже «дурные книги» [Достоевский 1972–1990, 15: 22], она так же заявляет, что ей нравится «беспорядок» [Достоевский 1972–1990, 15: 21] и так же очень беспокоится о том, как «выглядит» в глазах Алеши. Как и Коля, она напоминает Ивана, ее влечет к «аду в груди» [Достоевский 1972–1990, 14: 239], похожему на то, что творится в ее душе. Как и в случае с Иваном, Алеша полностью, не вынося никаких оценок, открывается навстречу Лизе[321]. Подобно Ивану в главе «Братья знакомятся», Лиза находится во власти противоречий. Алеша отмечает в ней «что-то злое и в то же время что-то простодушное» [Достоевский 1972–1990, 15: 21] (курсив мой. — П. К.). С одной стороны, она лжет, что презирает Алешу, и радуется их разорванной помолвке. С другой стороны, она умоляет его приходить к ней, «приходить <…> чаще» [Достоевский 1972–1990, 15: 23], а через несколько мгновений просит «спасти» ее [Достоевский 1972–1990, 15: 25]. С одной стороны, она сострадает ребенку: «всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет». С другой стороны, она представляет себя палачом, который ест «ананасный компот», наблюдая за муками и гибелью ребенка [Достоевский 1972–1990, 15: 24]. Больная фантазия заставляет ее испытывать отвращение к себе, вызывает желание причинить себе боль. Ранее Иван сказал: «Во всяком человеке <…> таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы» [Достоевский 1972–1990, 14: 220]. Произнося эти слова, Иван искал исцеления у Алеши [Достоевский 1972–1990, 14: 215]; то же делает и Лиза, стремящаяся избавиться от своего «беса», отчасти порожденного ее извращенными отношениями с Иваном. Общение между творениями Божьими жизненно важно, но и у него есть две стороны. Отношения Ивана и Лизы ведут к сартровскому аду, для которого характерно не столько внимание, сколько презрение. Алеша понимает, что Иван с презрением относится и к Лизе, и к самому себе: «Коль не верит, то, конечно, и презирает» [Достоевский 1972–1990, 15: 24] — эти слова звучат эхом сказанного Зосимой: «Кто не верит в Бога, тот и в народ божий не поверит» [Достоевский 1972–1990, 14: 267]. Лиза распознала родственную душу в Иване, восстающем против страданий детей, но в то же время с садистскими подробностями рассказывающем о том, каким мучениям их подвергают, и испытывающем при этом презрение как к своему слушателю, так и к себе. После тирады Ивана Алеша напоминает ему о Христе и Его страданиях «за всех»; Иван в ответ рассказывает о Великом инквизиторе, который совершает дьявольское деяние, лишая людей бремени свободы — того бремени, от которого теперь пытается избавиться подросток Лиза. Отвергнув Алешу, побывав у Смердякова и оттягивая принятие на себя ответственности, Иван вновь встретится с чертом, «особая метода» [Достоевский 1972–1990, 15: 75] которого толкает его то к одному, то к другому, то к вере, то к неверию, доводя его я до раскола и гибели. Подобным образом мечется и Лиза.

Позже тем же холодным ноябрьским вечером Иван произнесет последнюю фразу, содержащую обещание: «Завтра крест, но не виселица» [Достоевский 1972–1990, 15: 86]. Лиза сталкивается с аналогичным экзистенциальным выбором, тем же «или/или». Она пересказывает Алеше свой сон, в котором ей — как Ферапонту [Достоевский 1972–1990, 14: 153] — «везде [мерещились] черти» [Достоевский 1972–1990, 15: 23].

— А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь — а они все назад. Ужасно весело, дух замирает [Достоевский 1972–1990, 15: 23].

Лиза отвергает любящий источник ее существования. Это следует из вопроса, который она задает Алеше; Лиза знает, что совершает «самый большой грех» [Достоевский 1972–1990, 15: 22], грех уныния, грех против Святого Духа (Мф. 12:31–32). Она своенравно предпочитает саморазрушение — «виселицу», избранную и Смердяковым, и Кирилловым («Бесы»), и Свидригайловым («Преступление и наказание»). Она грозится совершить самоубийство [Достоевский 1972–1990, 15: 25]. В своем «сне» — о котором Алеша говорит, что тоже видел его [Достоевский 1972–1990, 15: 23], — Лиза цепляется за крест, но обращается с ним как с волшебной палочкой, сначала привлекая к себе чертей, а затем осеняя себя крестом, чтобы заставить их отступить. Она упорно потворствует собственной внутренней раздвоенности. Подобно Ивану и Коле, она желает отвергнуть Алешу, чтобы оправдать ей самой ненавистный резкий и злой ответ: «А вы таки меня презираете!» [Достоевский 1972–1990, 15: 22][322]. Из чувства противоречия она стремится разрушить те отношения, которые ей дороже всего.

Впрочем, в итоге она признает, что нуждается в христоподобном Алеше и в той благодати, посредником которой он выступает: собравшись произнести очередное богохульство, она обращается к нему и просит спасти ее: «…вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. „Спасите меня“, — почти простонала она» [Достоевский 1972–1990, 15: 25]. Домысливая возможное развитие событий в