дает проблеск надежды: он может забыться в игре, истинный смысл которой заключается в том, чтобы осчастливить других[304]. Будучи в ударе, Коля дарит свою пушечку. Это — импровизация и готовность отказаться от театральности: «…„уж и так счастливы, так вот вам и еще счастья!“ Сам уж он был очень упоен» [Достоевский 1972–1990, 14: 493].

Впрочем, постепенно Коля осознает реальность Илюшиных страданий, понимает, что мнимым воскрешением собаки неподобающе переключил внимание на себя и заставил страдать Илюшу: «Но хоть он и корчил, рассказывая, небрежный вид, а всё еще не мог совладать с собою и продолжал как бы сбиваться с тону» [Достоевский 1972–1990, 14: 494]. Он начинает волноваться, что Алеша презирает его — «…вы, кажется, изволите смеяться, Карамазов?» — хотя и «ободрился» спокойствием Алеши, его «простодушнейшим» подтверждением, что он его «очень слушает» [Достоевский 1972–1990, 14: 495].

Расхваставшись, Коля рассказывает присутствующим историю о мертвом гусе, чем вновь напоминает Ивана. Он демонстрирует собственную интеллектуальную bona fides, заявляет о своей «вере» «в народ» [Достоевский 1972–1990, 14: 495][305]. Он бравирует своим умом, щеголяя латинской фразой. Предложив идею, подтолкнувшую его последователя к насилию, Коля презрительно оценивает молодого крестьянина как «дурака». «А вот думаю, о чем гусь думает», — задумчиво произнес он и спросил парня: что будет, «если эту самую телегу чуточку теперь тронуть вперед — перережет гусю шею колесом или нет?» [Достоевский 1972–1990, 14: 495]. Так Иван подначивал Смердякова своей философией вседозволенности, убежденный в том, что его ученик «глуп» [Достоевский 1972–1990, 15: 68] и представляет собой «передовое [то есть „пушечное“] мясо, впрочем, когда срок наступит» [Достоевский 1972–1990, 14: 122].

На деле же Смердяков оказывается дьявольски умен, а то, как Коля излагает особый способ сломать шею гусю — «если эту самую телегу…» (курсив мой. — П. К.), — также заставляет вспомнить, как Смердяков-ученик и его предполагаемый наставник Иван поменялись ролями. Смердяков убеждает Ивана уехать в Чермашню и тем самым позволить совершить убийство отца. При этом Смердяков постоянно употреблял слово «если» — «А когда я сам в припадке буду лежать-с, как же я тогда не пущу-с, если б я даже и мог осмелиться их не пустить-с, зная их столь отчаянными-с» [Достоевский 1972–1990, 14: 247] — и дал описание процесса убийства так, как если бы оно «воплощало» «основную мысль» Ивана. Смердяков манипулирует Иваном, который после разговора с ним как будто находится под гипнозом: «Двигался и шел он точно судорогой» [Достоевский 1972–1990, 14: 250]. Перед самым отъездом Ивана Смердяков даже посмотрел на него «проникновенно» и заявил, что ему «с умным человеком и поговорить любопытно» [Достоевский 1972–1990, 14: 254]. Когда мужик и Коля предстают перед мировым судьей, эта сцена кажется каким-то странным, зыбким отражением сцены с участием Смердякова и Ивана. Подобно тому как Смердяков отрицает свою вину — «Вы убили <…>, а я только вашим приспешником был <…>, и по слову вашему дело это и совершил» [Достоевский 1972–1990, 15: 59], — крестьянин утверждает: «…это не я <…> это он меня наустил» [Достоевский 1972–1990, 14: 495–496]. Коля отвечает «с полным хладнокровием» и отрицает свою вину: «…я только выразил основную мысль и говорил лишь в проекте» [Достоевский 1972–1990, 14: 496]. Ответ не по годам развитого озорника вызывает у судьи усмешку, но эта история носит мрачный оттенок: повзрослев, Коля мог бы примкнуть к революционной интеллигенции, презирающей «народ» и подстрекающей его к убийствам и превращению в «передовое мясо <…>, когда срок наступит»[306]. Как показал Джозеф Фрэнк, Достоевского все больше беспокоили молодые люди и их будущее; это беспокойство нашло отражение в туманных перспективах Ивана и Коли[307].

Рассказав историю о гусе, Коля намекает, что обладает тайным знанием об основании Трои. В присутствии Алеши Колина самооценка углубляется, его поведение во многом уподобляется поведению Ивана, который подталкивал брата к отказу от него — «ты от меня отречешься, да, да?» [Достоевский 1972–1990, 14: 240], — или Великого инквизитора, который хотел, чтобы Христос отрекся от него: «…я не хочу любви твоей» [Достоевский 1972–1990, 14: 234]. По причине собственного тщеславия Коля

…был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что <…> рассказал слишком уж от всего сердца, а между тем Алеша молчал всё время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу начало уже скрести по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что меня презирает, думая, что я его похвалы ищу? В таком случае, если он осмеливается это думать, то я…» [Достоевский 1972–1990, 14: 496].

Многоточие указывает на то, что Коля предвкушает мятежный надрыв, которым он отсечет себя от человека, в чьем наставничестве нуждается. Горячее заявление Карташова, что ему тоже известно, кто основал Трою, останавливает скатывание Коли в надрыв, и он вновь начинает говорить «надменно и свысока» [Достоевский 1972–1990, 14: 497]. Подобно попавшей в ад бабе, цепляющейся за свою луковку [Достоевский 1972–1990, 14: 319], Коля упорно цепляется за свои «тайные знания» о Трое, поскольку они возвышают его над теми, кто желают примкнуть к нему. Однако такое цепляние за луковку и отталкивание от нее других приводит только к тому, что луковка разрывается на части, и Коля еще глубже погружается в мелочные, демонические муки тщеславия, становится еще более зависим от того, как он выглядит в глазах других людей. Выступив в защиту позитивистской педагогики, которая допускает обучение только «одной математике и естественным [наукам]», он с горечью осознает, что «сфорсил»,

…и мельком глянул на Алешу: его только одного мнения он здесь и боялся. Но Алеша всё молчал и был всё по-прежнему серьезен. Если бы сказал что-нибудь сейчас Алеша, на том бы оно и покончилось, но Алеша смолчал, а «молчание его могло быть презрительным», и Коля раздражился уже совсем [Достоевский 1972–1990, 14: 497].

Оглядка Коли на Алешу, конечно же, выражает неприязнь к Алеше, который, как Христос перед Инквизитором, хранит молчание и внимательно слушает. Как и Инквизитор, Коля вступает в борьбу с Алешей: «Вы опять, кажется, не согласны со мной, Карамазов?» — а Алеша отвечает ему с добродушной откровенностью: «„Не согласен“, — сдержанно улыбнулся Алеша». Коля продолжал упорствовать, но «мало-помалу начал вдруг опять задыхаться»: он избавился бы от изучения классических языков, потому что они «отупляют способности»: «„Вот мое полное о них мнение, и надеюсь, что я никогда не изменю его“, — резко закончил Коля. На обеих щеках его показалось по красной точке румянца» [Достоевский 1972–1990, 14: 497–498]. Румянец, которым сопровождается это заявление, напоминает вызов, брошенный Алеше Иваном, настаивавшим, чтобы брат отверг его [Достоевский 1972–1990, 14: 240]. Более того: слова Ивана оказывают