Люси выпрямилась и посмотрела на него с некоторой тревогой:

– Вот о чем ты писал в военных дневниках?

Он прищурился:

– Пожалуй.

– Значит, ты готов уничтожить «Лондонский печатный двор», публикуя свои скандальные откровения, а мне запрещаешь делать то же самое?

Выступать в открытую против захватнической войны было равносильно ведению подкопа под правительство тори; людей, которые на это отваживались, именовали радикалами.

Тристан оглядел ее, явно заинтригованный:

– Ты за меня боишься? Беспокоишься, что меня отправят на скамью подсудимых?

Люси с волнением заерзала. Как наивно было недооценивать глубину шрамов, принесенных с войны!

– Я с тобой согласна, – честно ответила она. – И кажется, я начала переживать за наш издательский дом.

–За наш? Ого. Не переживай, я умею обращаться со словом. Читатели увидят в дневниках то, что захотят увидеть.

– Еще бы тебе не уметь. – Люси сменила тему, не желая больше пробуждать мучительные воспоминания. – А как насчет поэзии? Ты продолжишь писать лирику?

Отвлечь Тристана не получилось – он, наоборот, помрачнел.

– Кто бы спрашивал.

– А что, нельзя?

– Как ты отчаянно доказывала в Клермонте, в искусстве нужна только правда.

Люси вспомнила тот разговор с легкой улыбкой.

– А ты распускаешь перья.

– Верно. Тут я с тобой согласен. Однако у меня с правдой скорее натянутые отношения.

– Продолжай, – нахмурилась Люси.

Тристан кивнул – вероятно, сам себе.

– Ты уже знаешь, отец делал все возможное, чтобы выбить из меня дурь. И он определенно получал удовольствие, прилагая больше усилий, чем требовалось, – отчасти надеясь, что упростит мне жизнь, научив отличать добро от зла. Полагаю, он считал, что мужчине легче оставаться на плаву, когда у него в голове все разложено по полочкам. Однако, несмотря на все его старания, я обнаружил, что в жизни редко бывает либо добро, либо зло. А еще я убедился, что правда недосягаема: протянешь руку, а она ускользает. Только раз я сумел ее удержать; она воплотилась в «Поэтических россыпях». А потом меня отправили на чужбину, и с тех пор я ничего серьезного не писал. – Он пожал плечами: – Вот и все.

Люси поняла, что под правдой Тристан подразумевает не честность, а нечто более основополагающее: наверное, похожее таинство было ведомо ее подругам – так Хэтти по нескольку дней изводила себя, потому что в картине не хватало «души», так Аннабель корпела полночи над переводом рукописи с давно мертвого языка, чтобы «уловить истинный дух».

Люси провела кончиком пальца по нижней губе Тристана.

– Так или иначе, похоже, твой отец не выбил из тебя дурь, а, наоборот, вбил.

Тристан молчал. Наконец он моргнул, повернулся и подпер ладонями подбородок.

– А как насчет тебя? Вдохновляет ли тебя что-то, кроме работы на благо Дела?

– Нет. – Люси покачала головой. Забавно. И не знаешь, как ответить. – Никогда.

– Никогда – долгий срок.

– Это необходимость. Помнишь цитату у меня над камином?

Тристан подумал секунду и произнес:

– «Мне не нужно, чтобы женщины имели власть над мужчинами; я хочу, чтобы они обладали властью над самими собой».

– Да. Мэри Уолстонкрафт написала это в 1792 году. Подумай, Тристан, в 1792 году! Почти сто лет прошло, а мы где были, там и есть, и все еще боремся за равноправие.

Он удивленно поднял брови:

– Действительно, очень давно.

– А Джон Стюарт Милль? Он старался сделать нас равными последние пятнадцать лет. Тебе это известно?

– Да, известно.

– Он потерпел неудачу. Или возьмем Гладстона – обещал принести луну на блюдечке, лишь бы мы поддержали его кампанию. А теперь я узнаю, что он заставил молчать членов своего кабинета, когда были вынесены на обсуждение деспотические законы. Персонально предупредил мужа Миллисент Фосетт не воздерживаться при голосовании; представь, даже не разрешал воздержаться при голосовании против нас, против интересов собственной жены!

– Позор Гладстону.

– Теперь ты понимаешь, что если я говорю «никогда», то значит «никогда». Если бы нас хотели услышать, давно бы услышали. Я стараюсь верить в обратное – и я должна верить! – но, вполне вероятно, я сойду в могилу раньше, чем женщины в Британии будут свободны.

Тристан приобнял ее:

– А если твоя мечта сбудется?

Люси посмотрела ему в глаза:

– Тогда я покину этот мир, зная, что прожила жизнь не зря и мне не о чем сожалеть.

Тристан приподнялся и навис над ней. Люси удивленно засмеялась и тут же стихла – в его глазах горел такой огонь, что у нее даже ослабли ноги.

– Принцесса, – с нежностью проговорил он. – Я склоняю перед тобой голову.

– Можно подумать, тебя кто-то может заставить склонить голову. – Люси повернулась, давая ему поцеловать себя. – А почему ты назвал меня так? Принцессой?

– Ты и правда не читала Теннисона? – вздохнул Тристан.

– Не читала.

– У него есть поэма «Принцесса». О женщинах, похожих на тебя.

Люси улыбнулась, ошеломленная и несколько польщенная:

– Чем именно?

– Я процитирую несколько строф, и ты поймешь.

– Ну, если ты настаиваешь…

– Как я могу проигнорировать столь страстную просьбу? – хохотнул Тристан и продекламировал, не переставая улыбаться:

Но я поверх голов их вдруг увидел

Бойца Средневековья в женском платье…

Что возле крепости врагов разила.

«А где же нам найти, – спросил сэр Вальтер, —

Такую чудо-женщину сейчас?»

Но быстро Лилия ему сказала:

«Сейчас найдутся тысячи таких;

Но вот условности их задавили;

Но это дело воспитанья лишь.

А виноваты в этом вы – мужчины:

За это я вас всех так ненавижу!

Будь я какой великой поэтессой,

Тогда бы я вас сразу пристыдила!

А если б я была Принцессой, то

Построила бы женский колледж я

Подальше от мужчин; но походил бы

Зато во всем на колледж он мужской».

Тристан еще не закончил читать, а по телу Люси уже начало разливаться необычное ощущение. Отдельные фрагменты мыслей перемещались, пытаясь собраться в единое целое.

– Признаю свою вину. Это намного лучше, чем «Ангел в доме» Патмора.