благо ваших желудков, а я перемещусь к границе пустыни и соберу в свой кисет ковыля, поскольку до коровника, где можно разжиться сухим навозом и табаком, еще далеко, а я уже давно не дымил, и мое эфирное тело срочно требует этой ничем не заменимой субстанции. Ковыль — крепок, как махорка у пастуха Николая, но после долгого перерыва я даже люблю глотнуть едкого ковыльного дыма, который действует на меня отрезвляюще-опьяняюще… — И Пастух тут же исчез, как будто растворившись в пространстве.

Телки сошли с пригорка и медленно разбрелись по густой траве, спугивая с цветов божьих коровок, которые садились им на носы, щекотали их, но при первом же раздувании коровьих ноздрей улетали куда-то ввысь.

46. Созерцание и созерцательность

Долгое насыщение травой и окружающее спокойствие расслабило коров до такой степени, что они — каждая — повалились в полном блаженстве там, где выхватили последний, уже излишний пучок, застрявший в горле каким-то комом, и моментально стали проваливаться в свои короткие сны, отрыгивая при этом, жуя и снова проглатывая траву. Пастух между тем, возвратившись с кисетом, наполненным ковылем, расположился где-то в середине полусонного стада и, смастерив большую козу, которую послюнявила на этот раз Мария-Елизавета, от лени даже не приподнявшая голову и с большим для себя усилием высунувшая язык, закурил, выпустив почти что прозрачное, но настолько едкое облако дыма, что с ближайших цветов послетали и унеслись подальше божьи коровки, и важно сказал:

— Если бы не верблюд, которого я попросил поплевать мне на этот сухой ковыль, чтобы он не вспыхнул сразу и не сгорел, пришлось бы мочить в воде, но от воды появляется кислый привкус, коровья же слюна слишком вязка и годна только для склеивания газеты.

— А для чего, Пастух, — спросила Танька-красава, раскинувшая свои копыта неподалеку, — верблюд по имени Нар бегает из пустыни в долину?

— Ну, — ответил Пастух, выпуская прозрачный дым, — верблюд этот смотрит на вас, на коров и быков, и на другую скотину, а также на траву, деревья и озерца, чтобы доподлинно убедиться, что существует еще что-то, кроме верблюдов, песка и колючек. Долина кажется ему другим, нереальным миром, реальность которого он постоянно и проверяет.

— А почему же, — спросила Роза, выпав из своего короткого сна, — он делает это раз за разом, если достаточно двух-трех раз, чтобы убедиться в нашем не умозрительном существовании?

— Я думаю, — ответил Пастух, — что его побуждают к этому какие-то смутные верблюжьи сомнения, касающиеся истинности увиденного. Он спит обычно где-то неподалеку, в песках, проснувшись же, бежит проверять: сон он видел до этого или не сон. Вообще, как я уже говорил, пустыня сложна для пастуховского понимания, власть Пастухов над скотиной теряется на границе песка, и поэтому сущности, населяющие эту область, где, как я знаю лишь понаслышке, есть небольшие оазисы и всего лишь один колодец с чистой водой, — эти сущности, скрытые от постороннего взгляда, совершают свои круги без погонщиков, и только Хозяин через Подслушивателя бывает осведомлен о том, что происходит там, в глубине пустыни, которую можно назвать целым миром внутри вашего мира.

— Значит, — сделала вывод Джума, — есть и другие миры на плоскости?

— Есть, конечно, — ответил Пастух, — но, не считая пустыни, это миры умозрительные, воображаемые скотиной, существование которых не подтверждено реальными воплощениями, такими, как одногорбый верблюд по имени Нар. Место, например, где Макар и телят не пас, по выражению пастуха Николая, и будет тем умозрительным миром, который может вообразить себе любая скотина, но из которого никто, обладающий плотью, никогда не появится.

— И без того, — сказала светло-рыжая Сонька, — все, что происходит со мной, кажется мне иногда какой-то фантазией, переданной мне, возможно, воображением моей потусторонней проекции, и вот сейчас, особенно выйдя из сна, я затрудняюсь понять, в реальности я нахожусь или в несуществующем мире, и только явная плоть валяющихся рядом моих согуртниц-подруг подсказывает мне, что все это не условность. Поэтому какие-то воображаемые миры — будет слишком, загнутся мозги, хотелось бы просто установить в себе до нулевого столба правильный взгляд на вещи, чтобы не раствориться в пространстве из-за сомнений в реальности происходящего с нами — о чем, Пастух, вы предупреждали еще на первых столбах.

— Ты, Сонька, совершенно права, и та неуверенность, которую ты испытываешь и тем более не скрываешь ее, как раз подтверждает твое постепенное осознание реальности, которое происходит не сразу, а с течением столбов и утверждается в сущности к концу этой телячьей дороги.

— А если мы… — спросила Елена, запнувшись, поскольку отрыгнула и заглотила снова перевариваемую траву, — мы, Пастух, став коровами и находясь в таких способствующих созерцательности условиях, где все располагает к спокойному созерцанию, придумаем когда-нибудь объяснение происходящего с нами по-новому… то есть мысли наши, не обремененные скованностью проекционного разума, как у наших теней, сплетутся в приемлемую систему истолкования всего вокруг существующего, которая не будет нарушать установленный взгляд на порядок вещей, но будет усовершенствовать этот взгляд, углубляя его, и будет выражена, разумеется, правильным и всем понятным мычанием, — то к кому обращаться с этими мыслями: к Пастухам, к Хозяину или можно сразу к скотине?

— Вопрос, Елена, как и всегда у тебя, опережает познание вами Божественной плоскости, только теперь ты забегаешь вперед на следующие круги, тогда как прежде ты обгоняла очередные столбы… Суть вопроса о допустимости усовершенствования взгляда на порядок вещей чрезвычайно сложна, и растолковывать ее вам, неразвитым и мало знающим телкам, я не могу, но без внимания оставить твою телячью пытливость тоже нельзя, и поэтому я ограничусь объяснением подхода к вопросу, который ты задала, чтобы вы правильно поняли, чем и какая скотина способна загружать свою голову, не отдавая при этом мысли свои избранным сущностям, таким, как ваша согуртница Анна. Настоящее созерцание, Елена, это не та созерцательность, которой занимается каждый рогатый скот, да и не рогатый тоже. Два понятия эти мычанием выражаются очень разно, но, поскольку Ида и Катерина ушли, наверно, в тот самый коровник, чтобы бесконечно болтать, а может быть, и в воловню — Ида тряхнуть стариной, а Катерина в очередной раз разочароваться в быках, — мне придется самому объяснить вам разницу между этими проекционными звуками. Настоящее созерцание, Елена, представляет собой исключительно тяжкий труд, способный свести с ума почти любую скотину, взявшуюся за этот труд, и совершается только на голодный желудок и в не располагающих как раз к созерцательности условиях. Ты, Елена, идущая впереди в прошлом, и поглощена именно созерцанием, но это касается только тебя, коровы же в целом в этом