– Ему тоже так плохо? – удивилась я.

– Пожалуй, еще хуже, чем вам, – спокойно ответила Селия. – Ничего, вы оба снова почувствуете себя вполне нормально, как только мы доберемся до Франции.

– И вам не надоело возиться с нами, Селия? Вы ведь, наверное, устали?

Она улыбнулась, и ее нежный голосок донесся до меня словно издали, потому что я уже снова начинала соскальзывать в сон.

– О нет, – сказала она. – Я совсем не устала. Я гораздо крепче, чем может показаться.

Когда я проснулась в следующий раз, ужасная качка почти прекратилась. От слабости у меня звенело в ушах, зато меня больше не тошнило, и я решилась сесть. Я спустила на пол босые ноги и почувствовала, что вся дрожу, но мне, безусловно, было гораздо лучше. Я вышла в коридор и осторожно приблизилась к соседней двери, ведущей в каюту Гарри. Ноги подо мной подгибались, а я даже стул с собой не прихватила для поддержки. Дверь открылась совершенно беззвучно, и я в молчании застыла на пороге.

Селия стояла возле койки, на которой лежал мой Гарри; в одной руке у нее была чашка с бульоном, а второй она поддерживала его за плечи, и он понемножку пил бульон, точно больной младенец. Потом Селия уложила его на подушку и ласково, с бесконечной добротой спросила:

– Ну что, теперь тебе получше?

Гарри благодарно стиснул ее руку:

– Дорогая, ты так добра! Ты такая нежная, милая…

Селия улыбнулась и откинула ему волосы со лба интимным и вполне уверенным жестом.

– Ах, Гарри, какой ты глупый! – сказала она. – Я же твоя жена! Разве я могу не заботиться о тебе, когда тебе так плохо? Я же обещала любить тебя и в радости, и в горести. И мне очень приятно было оказаться вам обоим полезной – и тебе, и нашей милой Беатрис.

Я в немом ужасе смотрела, как Гарри взял руку Селии, которой она только что приглаживала ему волосы, и с нежностью поднес к губам. И Селия, холодная застенчивая Селия, наклонилась и поцеловала его в лоб! Затем она встала и задернула занавески вокруг его постели. А я поспешила отступить обратно в коридор и, бесшумно ступая босыми ногами, ретировалась в свою каюту и закрыла за собой дверь. Эта неожиданная уверенность Селии и ее нежное отношение к Гарри встревожили меня. Я снова ощутила острый укол ревности и боязнь того, что окажусь лишней, что буду совершенно не нужна им обоим во время их медового месяца. Желая вновь обрести мужество и найти хоть какое-то подтверждение собственной красоты и привлекательности, я повернулась к небольшому зеркалу, прикрепленному к стенке каюты. Зрелище было удручающее: лицо мое покрывала болезненная бледность, а кожа была тусклой и желтоватой, как воск.

Нечего было и думать о том, чтобы, снова проявив решительность, войти в каюту Гарри и устроить ему бурную сцену или просто забраться к нему в постель. Если ему так же плохо, как и мне, он не обрадуется ни ссоре, ни страстному примирению.

Пока я одевалась, с лица моего не сходило озадаченное выражение. Впервые, почувствовав себя плохо, мы оказались столь непохожи на самих себя, непохожи на тех, какими были, пока не оторвались от родной земли. Я была поражена тем, как мало у нас с Гарри общего. Вдали от Широкого Дола, вдали от моих навязчивых идей, испытывая слишком сильное недомогание, чтобы быть любовниками, мы оказались совершенно чужими друг другу. Если бы я зашла в его каюту за чем-то другим, а не ради страстной любовной сцены, я бы просто не знала, что ему сказать. Во всяком случае, мне бы и в голову не пришло заказать ему бульон, или покормить его с ложки, как какого-то отвратительного младенца-переростка, или заботливо задернуть занавески, чтобы он мог поспать. Я никогда в жизни не ухаживала за больным человеком; я даже в раннем детстве не играла в куклы; и у меня не было ни малейшей склонности к той разновидности любовных отношений, которая включает нежную, материнскую заботу и всевозможные милые одолжения.

Селия, расцветшая от сознания собственной значимости, и Гарри, откровенно благодарный ей за ее нежные заботы, представляли собой, на мой взгляд, довольно странную пару, но я никак не могла придумать, как можно было бы повлиять на развитие их новых взаимоотношений.

Да мне не так уж и хотелось сейчас – когда я уже стояла на палубе и любовалась восхитительно спокойным небом до самого горизонта – портить для Селии ее краткие мгновения славы. Если ей так нравится нянчиться с Гарри и со мной в такие отвратительные моменты, то в этом я ей не соперница. И если Гарри поцелует ей руку в знак благодарности и скажет спасибо за столь неприятную и тяжелую работу и заботу, то мне от этого хуже не будет. Вскоре от резких порывов ветра щеки мои снова порозовели, а уныло повисшие волосы стали завиваться кудрями, и во мне вновь проснулась надежда. Впереди Франция, впереди долгие дни отдыха, полные легкомысленного веселья. В чужой стране некому будет следить за нами, некому будет нас подслушивать, и обманывать нам придется только наивную, глупую, рабски преданную нам Селию.

Гарри и Селия вскоре тоже поднялись на палубу, и я простила им даже крепко сплетенные руки – особенно когда увидела, как мой некогда сильный и здоровый любовник бессильно прислоняется к Селии, ища поддержки. Гарри был очень бледен, апатичен и сумел улыбнуться, только когда я заверила его, что примерно через час мы уже высадимся на берег. Никакой тревоги я больше не испытывала. Я твердо знала: как только Гарри поправится настолько, что сможет с аппетитом пообедать и вновь почувствовать вкус к жизни, я опять обрету над ним полную власть.

Мы поужинали и переночевали в Шербуре, и утром Гарри чувствовал себя уже вполне хорошо. Я не жаловалась, но позавтракать так и не смогла, поскольку у меня возобновились приступы тошноты, хотя головокружение прошло. Меня затошнило, едва я подняла голову с подушки, потом все утро мне было не по себе. Пока мои спутники с удовольствием завтракали и пили кофе с круассанами, я поспешила выйти на воздух и, устроившись в гостиничном садике, стала смотреть, как грузят в дилижанс наши вещи, заранее побаиваясь долгого пути до Парижа. Мне казалось, что дурнота вернется, как только мы окажемся в тесной, мерно покачивающейся карете, поэтому я с трудом заставила себя поднять голову и улыбнуться Гарри, когда он помогал мне садиться в экипаж.

Мои опасения оправдались: я продолжала плохо себя чувствовать, когда море и запахи корабля остались далеко позади. Проклятье, но недомогание преследовало меня по утрам в течение всего пути в Париж, и в залитом солнцем Париже меня тоже каждое утро тошнило, и Гарри напрасно барабанил в дверь, приглашая меня покататься верхом в bois[16]. То же самое продолжалось и во время нашего путешествия на юг.

И однажды, когда меня в очередной раз утром вырвало, я высунулась в окно, хватая ртом воздух, и с отвращением призналась себе в том, в чем мне признаваться совсем не хотелось. Я была беременна.

Мы находились в трех днях пути от Парижа, в самом сердце центральной, сельскохозяйственной, Франции, и из моего окна открывался чудесный вид на черепичные крыши очаровательного старого городка. Я жадно вдыхала воздух, слишком теплый, пожалуй, для английской осени, и вдруг почувствовала запах выпечки и еще какой-то ужасный запашок вроде чеснока. Разумеется, меня снова вырвало, но одной слюной, потому что желудок мой был пуст.