судя по тому как он его держит. С этим коробом он идет по воде к берегу.

Я смотрю на третий челнок. Мужа нет и там. Но в нем сидит колюж, одетый в черно-зеленую шинель без пуговиц. Она свисает у него с плеч.

— Где мой муж? — кричу я Джону Уильямсу. Он ерзает и перехватывает тяжелый короб.

— Увы…

— Он мертв?

— Нет-нет-нет, — тянет американец. — Он жив… волею Господа.

Из третьего челнока вылезает плотник Курмачев. Он идет к нам через прибой.

— Госпожа Булыгина… колюжи увезли его. Он тяжело дышит, словно лазил по горам.

— Куда?

— Мы были на севере.

— Почему?

Короб в руках американца раскрашен и покрыт резьбой. Покрывающие его ракушки блестят, как кусочки льда. С моей стороны вырезано лицо с острыми зубами и выступающим челом.

— Мы не знаем, — отвечает он своим монотонным голосом. — Это за много верст отсюда, на широком песчаном берегу. Там нас ждали какие-то другие колюжи.

— Его ранили?

Курмачев отвечает:

— Никого не ранили. Колюжи дали нам все это, — он кивает на короб и остальное добро, что переправляют на берег. — И забрали капитана.

— Это был обмен, — говорит американец.

Я перевожу взгляд с одного на другого. Надеюсь найти доказательство того, что я не все услышала — какое-то объяснение, уточнение. Он же вернется? Но нахожу лишь подтверждение их слов. Моего мужа снова увезли от меня.

— Они оставили его пальто, — добавляет Джон Уильямс.

— Госпожа Булыгина… — говорит Курмачев, протягивая ко мне свою старческую руку.

— Оставьте меня одну, — говорю я, отбрасывая его руку, и едва произношу эти слова, как понимаю, что я и есть одна и мне нет необходимости об этом просить.

Глава пятая

Когда ночные звуки дома затихают, я пытаюсь понять своего мужа. Я не могу сбрасывать со счетов его намерения, его заботу обо мне и ребенке. Но неужели он ничему не научился за те несколько месяцев, что мы живем с колюжами? Иногда он доводит меня до изнеможения! Он просвещенный, но в то же время, когда дело касается колюжей, его здравый смысл ему отказывает. Что-то не дает ему понять наше положение и людей, которые нас приняли. Разве стал бы он в Петербурге залезать в кладовую дома, куда его пригласили в гости, и брать все, что придется ему по нраву, а потом негодовать, если хозяйке вздумается возразить? Неужели он такого низкого мнения о колюжах, что считает, будто подобное возмутительное поведение здесь приемлемо?

Что мне теперь делать? Он нужен мне. Без Маки, без Тимофея Осиповича мне некого попросить вернуть его. Отвезти меня к нему.

Грядущие месяцы тянутся, как змея в траве. Я молюсь, чтобы поскорее пришел корабль. А вдруг он не придет? Тогда мне придется рожать здесь. Кто будет кормилицей? Женщины здесь сами кормят своих детей. Смогу ли я? Чем младенцы занимаются целыми днями? А вдруг мой все время будет плакать? Колюжки ведь мне помогут — правда?

А вдруг они возненавидят моего ребенка? Вдруг он заболеет? Вдруг родится больным?

Как я вообще буду работать? У меня здесь ни матери, ни сестры, кто позаботится о моем ребенке, пока меня нет? Или я буду одной из тех женщин, вынужденных тащить ребенка вместе с корзиной, пробираясь через поваленные деревья и торчащие из земли корни туда, где я должна собирать моллюсков или кору? Эти женщины двигаются, как древние черепахи, медленно, осторожно, не обращая внимания на свою ношу. Может быть, усатый тойон даст мне поблажку?

Я складываю руки на животе. Огонь трещит и свистит. Над ковриком висит дым.

Может быть, мне не придется рожать здесь. Наверняка корабль придет первым. Время года как раз подходящее. Возможно, мы окажемся дома, в Ново-Архангельске, задолго до родов.

Эта перспектива наполняет меня равным ужасом. Кто поможет мне там? А вдруг ребенок родится на корабле? По крайней мере, в домах колюжей полно женщин вроде меня, женщин старше меня и молоденьких девчонок, всегда готовых потискать новорожденного, осыпать его лаской и поцелуями.

Без мужа моя тошнота усиливается, и в такие минуты я иду к морю. Холодный морской воздух помогает мне о ней забыть. У него есть качество, противоречащее его природе. Он кажется густым и мягким, словно его можно взять в руки и придать такую форму, которая поместится в кармане. Он кажется крепким, однако я знаю его физические свойства. Он — ничто.

Я стою на берегу возле того места, где встречаются река с морем, и дышу морским воздухом, когда слышу, как меня зовут по имени.

— Ада! — до меня долетает мужской голос.

Это Холпокит. Он идет ко мне со стороны домов и машет рукой, чтобы привлечь мое внимание. С ним девушка.

Камни, что лежат выше на берегу, хрустят у них под ногами. По мере приближения их отдаленные голоса звучат громче. Холпокит сияет.

Но я едва замечаю его. Моим вниманием завладевает девушка.

Колюжка Клара.

На ней платье из кедровой коры, такое новое, что топорщится на поясе. Ее волосы обрезаны. Теперь они падают ей на плечи, длины едва хватает, чтобы их подвязать. Одна непослушная прядь лезет ей в лицо. На ногах у нее мягкая коричневая обувь из шкур. Когда они приближаются, она усмехается и говорит:

— Вакаш.

Я тоже пытаюсь усмехнуться.

— Вакаш, — отвечаю я. Она смеется.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. Она должна быть с царем и чалатами. С Марией.

— Ада, — произносит она, потом говорит что-то еще. Когда она умолкает, я улыбаюсь, но она видит, что я ничего не поняла.

Холпокит говорит:

— Китаксасдо, вивисатсопат. Тиксвалисдок ало лобаа[59].

Затем он поворачивается и идет по направлению к домам. Когда он делает несколько шагов, колюжка Клара хватает меня за руку и тянет.

— Куда мы идем?

Она что-то произносит, но не вакаш. Я иду с ней.

Копать корешки — такой же монотонный труд, как таскать воду или собирать хворост. Сидя на корточках на сырой земле, я переворачиваю комки земли, передвигаясь по лугу в бледных солнечных лучах раннего лета. Хотя мне выдали специальный инструмент, я по примеру колюжки Клары и остальных женщин вытаскиваю каждый корешок руками. Под ногти забивается грязь, и, когда они ломаются, я снова берусь за выданное мне орудие. К полудню становится жарко. Колеблется трава, жужжат насекомые, воздух неподвижен. От слепящих красок ярко-зеленого луга меня охватывает жгучее желание оказаться в сумрачной тени леса. Корзины наполняются медленно.

Корешки, что мы выкапываем, принадлежат тем же коричневым лилиям, заросли которых окружали мой