тише, словно вытекла вместе с кровью. Справа и слева от него и дальше, пропадая во мраке, чернели толстые стволы лип, в их густых кронах изредка вскрикивали спросонок потревоженные птицы, шуршали крыльями. И снова все стихало. От реки полз истончавшийся серый туман, повисая клочьями на ветках, и уже прокалывал толщу облаков свет холодной звезды, непостижимо далекой и таинственной… Проныл, простонал на реке пароход, должно быть, тот самый, что бросил вечером якорь в тумане, там тоже было немало людей, которые могли бы помочь ему, но пароход уходил, и даже с берега до него немыслимо было докричаться…

«А что, если я не понимаю, что со мной, и живу последние часы или минуты?» — опять спросил он себя, и впервые его объял настоящий страх, шевельнул волосы на голове, облил холодом.

Он стиснул зубы, сжался, чтобы задушить в себе этот мрак бессилия и ужаса, и пополз по траве к обрыву. Где-то здесь, совсем рядом, должна быть тропка — он хорошо помнил ее, — крутая, извилистая, как ручей, выбитая тысячами ног, прошедших по ней, он не раз поднимался по этому косогору, когда торопился в село, он сразу узнает ее, лишь бы она попалась на глаза… Он полз, натыкаясь на кусты, не чувствуя ни царапин на лице, ни бьющих по глазам веток. Тепло змейкой скользило по бедру, живот был уже весь мокрый, и когда Иван поднес руку к лицу и увидел, что она вся черная от крови, это испугало его больше, чем усилившаяся боль в боку… Он двигался теперь рывками, подтягиваясь одной рукой, отталкиваясь ногами… Вот так, неделю тому назад, он одолевал на учении изматывающие сотни метров, дыша прелым мхом и гнилью болотца, глотая удушливую пыль, пока не добрался до намеченного рубежа, не овладел этими волочащимися, по-лягушечьи судорожными движениями… Потом, лежа на спине и глядя на белые и чистые облака, спокойно и величаво плывущие в синем небе, он вдруг почувствовал себя униженным тем, что должен был уподобиться какому-то животному, чтобы научиться этому дикарскому доисторическому ползанию, которое никому не понадобится, если обрушится настоящая война, ядерный кромешный ад… Он так выдохся, что позже, когда подоспела походная кухня, не мог есть — никакая еда не шла ему в рот… Хорошо, что он вспомнил о кухне — он завтра дежурит по столовой, нужно явиться туда пораньше, проверить, все ли там в порядке… И как он забыл о дежурстве? Он бы тогда наверняка не пошел в Белый Омут… Но как же тогда Катя?.. А что Катя?

Мысли путались. Иван боялся, как бы они не оборвались. Пока тянется эта ниточка, вяжется в узелок с другой ниточкой и идет незримая эта вязка, петелька за петелькой, пустяк за пустячком, можно не волноваться. Лишь бы не исчез последний кончик, не ускользнул, потому что он может ускользнуть навсегда… «Думай! О чем угодно, но думай! — подгонял, заставлял он себя. — Ты будешь жить, пока будешь думать!»

Он нащупал наконец тропку, и открылась сумрачно блестевшая внизу река, ленивая и медлительная в ночном течении. Туман призрачно стелился в лугах, висел над озерами, а на другом берегу одиноко и бессильно боролся, угасал костерок, видно брошенный уснувшими рыбаками.

Иван жадно и хрипло дышал, не отрывая глаз от яркого, живого, но быстро вянущего пламени.

Упрямо он побеждал тропинку, двигаться вниз было легче, но сил оставалось все меньше и меньше, и скоро Иван притих. Тяжелели руки и ноги, туманилась голова, пот заливал глаза, и, передохнув, он снова лез вперед, уже ничего не видя перед собой, а только чувствуя твердое русло тропинки, пока она не стала проваливаться и поплыла под ним, — он сорвался, как с обрыва, в глухое беспамятство…

Когда он пришел в себя, руки и ноги не повиновались ему, одеревенели, и каждое их движение рождало острую, пронизывающую все тело боль.

«Я потерял много крови и просто ослаб, — успокаивал он себя. — Но откуда этот стук в ушах?.. Или это стучит моторка на реке и отдает мне в голову?.. Говорят, по субботам здесь ловят браконьеров… Ловим браконьеров, а парни с ножами ходят по селу, и никому до этого нет дела… Но не забрасывать же на них сети? При чем тут сети? О чем я?»

Он лежал, опрокинувшись навзничь, на горбинке косогора, глядел в низкое небо с текучими облаками, с темными и редкими полыньями просветов, чутко ловил в ночи любой шорох… Лишь бы кто-нибудь пошел по этой тропинке и наткнулся на него или подал голос, чтобы он мог отозваться, позвать на помощь. Но было глухо и немотно вокруг, точно на сотни верст вымерло все, — ни одного звука, кроме бреха собак, ни одного спасительного огонька…

«Что случилось с Катей? И куда же подевались наши курсанты? Неужели убежали в лагерь или попрятались в Белом Омуте, чтобы явиться в училище перед рассветом? А чего им торопиться, их ждет там нахлобучка, а может, и более строгое наказание. И откуда у нас эта всесильная вера, что с помощью сурового обращения можно сделать человека лучше?.. И никто не знает, зачем мы в этой жизни. Ведь если бы тот, кто пырнул меня, знал, зачем он появился на свет, зачем живет, он не ходил бы с ножом в кармане, он бы, наверное, очень удивился, если бы ему сейчас сказали, что он родился для того, чтобы всю жизнь калечить других».

Из глубины, из мрачной пучины бора, нежданно взмыла ослепительная ракета, отразилась в темном стекле реки, омыла светом луга и молочный разлив тумана и повисла в вы шине — зеленая, искристая, рассыпая колючие блестки.

Перестав дышать, Иван со страхом следил, как она таяла, гасла, сжигая себя, и, раздвинув пространство, дугою пошла вниз, волоча за собой белые космы дыма. И когда вокруг него сжалась темнота, Ивану показалось, что он ослеп, голову его снова окатил мертвый холод, и он закричал:

— Ма-а-а-ма!.. Ма-а-ма!..

Этот дикий вой вырвался из глотки, и он уже не мог остановиться, кричал, покрываясь по́том, кричал до изнеможения и потери сознания… Он вспомнил о матери еще там, когда его прижали к стене и били, он там еще хотел крикнуть «мама!», потому что интуитивно чувствовал грозящую ему опасность и искал защиты у той, которая всегда выручала его из любой беды детства. И слово это, вспыхнув в нем, как сигнал бедствия и страха, тут же померкло, а сейчас оно снова пылало в сознании, и только в нем была вся надежда на спасение…

«Хорошо, если бы ей