что она втайне от него справила крестины, а он «сном и духом ничего не ведал». И мотоцикл за батюшкой гонял тоже не он, а его брательник, как две капли воды похожий на него. Митрохин яростно осуждал свой поступок, признавал критику и поносил себя больше, чем другие, жаловался, что когда он выпьет, то на него «находит затмение», и он, «по совести, даже не соображал, по какому случаю идет гулянка в его доме». И хотя многие видели, как Митрохин и привозил батюшку, и как мотался по селу в поисках попутки, его признание сочли за раскаяние и ограничились выговором «за участие в религиозном обряде в нетрезвом состоянии».

На этом история с убийством Каргаполова, возможно, и заглохла бы, если бы однажды под вечер в Белый Омут не нагрянуло районное руководство во главе с молодым секретарем райкома. Вылез следом из черной «Волги» и председатель райисполкома, тучный, страдающий одышкой, выбрался из «газика» начальник милиции — еще более грузный, тяжелый на походку, затянутый в тесный мундир, с желтой кобурой на боку. Вызванные срочно Гуляевым, председателем сельсовета, посыльные быстро обежали село, и через час самая большая комната в правлении колхоза, где размещалась бухгалтерия и куда ежедневно сходились на наряд, была набита до отказа — явилось несколько членов правления: три бригадира, агроном, зоотехник, тракторист Митрохин, участковый Мелешкин — обычный «актив», куда Гуляев причислял и Тосю, как заведующую клубом.

Секретарь райкома был для всех человеком новым — его с месяц назад избрали взамен ушедшего на пенсию старого секретаря, он лишь начинал знакомиться с районом и в Белом Омуте появился впервые. О нем пока было известно мало — окончил высшую партийную школу, работал некоторое время вторым секретарем в одном из дальних районов области, здесь никак еще не проявил своего характера, если не считать, что был предупредительно вежлив, но эта вежливость ничего не проясняла, а скорее, сковывала тех, с кем ему предстояло работать, так как непонятно было, что за нею таилось…

Он чем-то неуловимо напомнил Тосе ее любимого учителя литературы в той школе, где она училась, — такой же худощавый, подтянутый, в сером костюме при белоснежной рубашке и галстуке, на остром носу поблескивали очки в золотистой оправе, темные волосы причесаны гладко на сторону, чуть старомодно, с пробором. Пожимая руку, он задерживал на мгновение свой пристальный взгляд на человеке, словно хотел запомнить его, чтобы потом, при новой встрече, не краснеть. «А кем вы тут работаете? — спрашивал он у каждого и кивал. — Ага, понятно! Прошу вас — садитесь!» Это повышенное внимание и интеллигентная манера обращения тоже были несколько непривычны, но всем были по душе. Казалось, секретарь собирается вести не актив, а начать очередной урок в школе. Может быть, по этой причине он показался Тосе таким незащищенно-неопытным, что она даже затревожилась за молодого секретаря — уж очень он выглядел нездешним, далеким от будничной сутолоки и маеты. Ему не хватало как бы той внушительной солидности, которая в избытке имелась и у мрачноватого, замкнутого председателя райисполкома, и у пышущего здоровьем начальника милиции. Однако это впечатление исчезло, стоило секретарю выпрямиться у покрытого красной материей стола, окинуть изучающим взглядом всех и тихо спросить:

— Простите, а директор местной школы здесь присутствует? — Голос у него был глуховатый, с легкой хрипотцой.

— Нет, — живо отозвался Гуляев. — Мы его не тревожим по нашим колхозным делам, у него своих дел по горло…

— Сегодня у нас дело общее, — сказал секретарь, — и я прошу послать за ним… Кстати, позовите и других учителей, даже тех, кто давно на пенсии…

— А этих зачем? — не скрыл своего удивления Гуляев.

— Они живут тут не первый год и, возможно, лучше нас с вами понимают, что происходит в Белом Омуте…

— Кликните заодно и почтаря! — подал голос кто-то из глубины комнаты. — Башковитый мужик!.. Он хоть и на пенсии, а ум при нем…

— Задохнемся мы тут, боюсь, — попробовал было возразить Гуляев, но секретарь с молчаливой требовательностью взглянул на него, и председатель вышел в коридор, чтобы снова отправить посыльных.

Секретарь устроился за столом, раскрыл блокнот и о чем-то начал расспрашивать председателя колхоза. Было видно, что тому не нравилось, что секретарь затеял разговор у всех на глазах, но делать было нечего — отвечал, супя густые черные брови, бросая беспокойные взгляды на Тосю, точно опасался, что она может услышать все.

Но Тося и не собиралась прислушиваться, она сама волновалась не меньше, думая, что уж кому-кому, а ей сегодня достанется больше всех — ведь драка случилась не где-нибудь, а у нее в клубе.

Но вот в комнату, тяжело дыша, протиснулись три учителя, директор школы, почтарь. Секретарь каждому пожал Руку, дождался, когда они усядутся, и снова выпрямился у стола.

— Эх, не с того бы мне надо начинать. — Он покачал головой, и на лицо его точно легла дымная тень. — Походить бы по хозяйству, в избы заглянуть, к людям приглядеться, потолковать о ваших делах и планах, а приходится заниматься этим позорным случаем, этим ЧП! — Кончиками пальцев он прикоснулся к дужке очков, сдвигая хомутик к переносице. — Ну, как же это могло произойти? Как вы дошли до жизни такой, что у вас от нечего делать, можно сказать, — от скуки могли зарезать человека!.. Я хотел бы знать, что вы сами думаете об этом…

Наступила та неловкая и затяжная тишина, когда никто первым не решается взять слово и все чего-то выжидают. Но вот наконец ненатурально прокашлялся в кулак Гуляев, как бы подбадривая себя и других, и уныло признался:

— Наша недоработка, Виктор Петрович… Недоглядели, пустили это дело на самотек, и вот теперь красней перед всем районом. Наша вина, надо честно признать… И с крестинами тоже недоглядели. Тут наш парторг проморгал!

Тося сразу разгадала нехитрый маневр Гуляева. Она не раз уже наблюдала, как председатель сельсовета, когда с него начинали строго спрашивать, тут же каялся в своих и чужих ошибках, признавал все, в чем его упрекали. Он имел привычку не оправдываться и по этой причине всегда выходил незапятнанным из любого происшествия. «Ведь правым все равно не будешь, — как-то поучал он Тосю, — а покаешься во всем, и начальству вроде уже стыдно тебя наказывать по всей форме, снимать, скажем, с работы. Раз, мол, человек, осознал, то, может быть, выправит как-то положение. Дадут строгача, а месяца через три, как пыль уляжется, спишут. Я эту механику до тонкости постиг, и ты, девка, делай так — не прогадаешь!»

Но, похоже, новый секретарь не удовлетворился этим скорым признанием, да и, судя по всему, не это его