варварства. Как в свое время мне хватило мужества отказаться выйти замуж и крестить своих детей, так и теперь, после их смерти, я не согласилась принять нелепый ритуал, называемый христианским погребением. У меня было только одно желание – преобразовать эту ужасную трагедию в красоту. Горе было слишком велико для слез. Я не могла плакать. Ко мне приходили толпы плачущих друзей, толпы людей стояли в саду и на улице, рыдая, но я не плакала и выражала желание, чтобы эти люди, приходившие в трауре выразить свое сочувствие, преобразовались в красоту. Я не переоделась в черное. К чему менять платье? Я всегда считала ношение траура нелепым и необязательным. Огастин, Элизабет и Реймонд поняли, чего я хочу, и воздвигли в студии огромный холм из цветов, и первое, что я услышала, когда ко мне вернулась способность что-то воспринимать, был оркестр Колонна, исполнявший прекрасный плач из «Орфея» Глюка.

Но как трудно в один день изменить безобразные инстинкты и создать красоту. Будь моя воля, не было бы ни зловещих мужчин в черных цилиндрах, ни катафалков, ничего из того никчемного, безобразного маскарада, который превращает смерть вместо возвышенного переживания в мрачный ужас. Как прекрасно поступил Байрон, когда сжег тело Шелли на погребальном костре у моря! Но в нашей цивилизации я смогла найти только одну альтернативу, хотя и не столь прекрасную, – в кремации.

Как мне хотелось, прощаясь с останками моих детей и их милой няней, какого-то жеста, какого-то последнего яркого акцента. Не сомневаюсь, настанет день, когда мировой разум восстанет против этих безобразных церковных ритуалов и создаст исполненную красоты последнюю церемонию для своих усопших. Крематорий уже представляет собой большой прогресс по сравнению со зловещим обычаем предавать тела земле. Наверно, многие думают так же, как и я, но конечно же мое стремление уйти от прежних обычаев встретило осуждение и негодование со стороны ортодоксальных приверженцев церковных догм, которые сочли, что, желая проститься с любимыми мной существами в обстановке гармонии, цвета, света и красоты и предавая их тела кремации, вместо того чтобы зарыть в землю на съедение червям, я проявляю себя бессердечной и ужасной женщиной. Сколько же придется ждать, прежде чем в нашей среде разум восторжествует в жизни, в любви… в смерти!

Я приехала в мрачный склеп крематория и увидела перед собой гробы, скрывшие в себе золотистые головки, сжатые, похожие на цветы, ручонки, быстрые маленькие ножки – все, что я любила и что теперь будет предано огню и превратится в жалкую горстку пепла.

Я вернулась в свою студию в Нёйи. Во мне созрело твердое намерение покончить с собой. Как я могла продолжать жить, потеряв своих детей? И только слова обступивших меня маленьких девочек, учениц моей школы: «Айседора, живи ради нас. Разве мы не твои дети тоже?» – пробудили меня и заставили постараться утешить скорбь этих детей, горько оплакивавших смерть Дейрдре и Патрика.

Если бы горе пришло ко мне намного раньше, может, я сумела бы преодолеть его; если бы оно пришло позже, возможно, не стало бы столь ужасным, но в тот момент, когда я находилась в полном расцвете сил и жизненной энергии, оно совершенно подточило меня. Если бы великая любовь объяла меня и унесла прочь… Но Лоэнгрин не ответил на мой призыв.

Реймонд и его жена Пенелопа уезжали в Албанию, чтобы работать с беженцами. Брат уговорил меня присоединиться к ним. Я выехала вместе с Элизабет и Огастином в Корфу. Когда мы приехали в Милан, где должны были провести ночь, меня поместили в ту же комнату, в которой четыре года назад я провела несколько часов, полных сомнений, решая, произвести ли на свет Патрика, и вот он родился, явился на свет с лицом ангела из моего видения в соборе Святого Марка и умер.

Когда снова посмотрела в недобрые глаза дамы на портрете, казалось говорившей: «Не это ли я предсказывала – все ведет к смерти?» – я почувствовала такой ужас, что выбежала в коридор и стала умолять Огастина отвезти меня в другой отель.

Мы сели на судно, прибывшее из Бриндизи, и одним прекрасным утром прибыли в Корфу. Казалось, вся природа радуется и улыбается, но я не находила в ней утешения. Те, кто был со мной рядом, говорят, что целыми днями и неделями я сидела, устремив взгляд в пространство. Я не замечала времени, вступив на угрюмую землю уныния, где не существует желания ни жить, ни двигаться. Когда встречаешь настоящее горе, невозможно его выразить ни жестами, ни словами. Словно Ниобея, превращенная в камень, я сидела и ждала уничтожения в смерти.

Лоэнгрин находился в Лондоне. Если бы он приехал ко мне, возможно, мне удалось бы выбраться из этой ужасной, подобной смерти, комы. Возможно, если бы я ощутила объятия теплых любящих рук, смогла бы вернуться к жизни.

Однажды, попросив, чтобы никто меня не беспокоил, я, сложив руки на груди, безжизненно лежала в постели в своей комнате с затемненными окнами и вновь и вновь повторяла свое мысленное послание Лоэнгрину: «Приди ко мне. Ты мне нужен. Я умираю. Если ты не придешь, я последую за детьми».

Я снова и снова повторяла это, словно слова литании. Поднявшись, я обнаружила, что уже полночь. Затем я уснула тревожным сном.

На следующее утро Огастин разбудил меня, держа телеграмму в руке.

«Ради бога, сообщите, что с Айседорой. Немедленно выезжаю в Корфу. Л.».

Последующие дни я ждала с первым проблеском надежды, явившимся мне во мраке.

Однажды утром явился бледный и взволнованный Лоэнгрин.

– Я думал, ты умерла, – сказал он.

И он рассказал мне, что однажды днем, когда я послала ему свое сообщение, я предстала перед ним туманным видением у изножья его кровати и произнесла именно те слова, которые так часто повторяла: «Приди ко мне. Приди ко мне. Ты мне нужен. Если ты не придешь, я умру». Получив