Первое десятилетие XIX столетия характеризовалось проблесками интереса россиян к славянским подданным султана, и как к отдельным народам, и как к членам православной общины Османской империи[703]. Если первое появление российского флота в Средиземноморье в 1770–1774 годах сопровождалось становлением российского эллинофильства, то Вторая Архипелагская экспедиция под предводительством Д. М. Сенявина способствовала нанесению Черной Горы на ментальную карту российских читателей[704]. В своих «Воспоминаниях морского офицера» (1818–1819) участник этой экспедиции В. Б. Броневский предоставил одно из первых популярных российских описаний Черногории. Оно характеризовало обитателей этой страны как непримиримых врагов Османов, которыми управлял князь-митрополит при содействии общего собрания и которые тратили свою немалую энергию на грабежи и кровную месть[705]. Эта в целом положительная характеристика примитивных, но прямых нравов черногорцев свидетельствует о влиянии идеи «благородного дикаря» Руссо[706]. В то же время автор критиковал черногорцев за невежество и презрение к коммерции и промышленности, противопоставляя их более развитым и менее воинственным славянским соседям, таким как далматинцы, хорваты и сербы[707]. Таким образом, данное описание отличалось как от негативных отзывов российских эмиссаров XVIII столетия, так и от работ позднейших российских панславистских авторов, которые идеализировали черногорцев и южных славян в целом[708].

К началу XIX столетия отношения между российскими войсками и православным славянским населением Османской империи уже определялись памятью о предыдущих появлениях российской армии на Дунае. В 1806–1812 годах, как и во время русско-турецкой войны 1768–1874 годов, российские войска сражались с османской армией на южном берегу Дуная, в местностях, где болгары составляли большую или меньшую долю населения. В своих дневниках и воспоминаниях российские офицеры отмечали прежде всего воодушевление и преданность, с которыми славянские подданные султана встречали своих единоверцев и единоплеменников. При этом российские авторы были склонны игнорировать другие чувства, которые могли возникать у местного населения в связи с частыми появлениями и столь же частыми отступлениями российской армии. Так, А. Г. Краснокутский упоминает в своем дневнике секретной дипломатической миссии во время войны 1806–1812 годов болгарского крестьянина, который с радостью целовал серебряные рубли с изображением Екатерины II в знак признательности за ее намерение освободить их от жестокого османского ига[709]. На обратном пути болгарские крестьяне выходили из своих деревень навстречу российскому представителю и «почти на руках несли» его[710]. Такие сцены свидетельствовали о том, что местное славянское население рассматривало россиян как предвестников грядущего освобождения.

С начала XIX столетия российское восприятие южных славян концентрировалось на их страдании от турецкого ига и борьбе с ним. А. И. Тургенев и А. С. Кайсаров, посетившие австрийско-османскую границу и Белград в 1804 году, были, пожалуй, первыми российскими путешественниками, оставившими трогательное описание бед сербского населения в Османской империи. Как русский, «которого и порода, и религия с [сербами] соединяют», Тургенев не мог «видеть их состояния без внутреннего негодования» и предупреждал своих читателей, что «естьли помедлят подать им руку помощи, то скоро и следов сербских в Турции не останется»[711]. Последовавшее вскоре за этим Первое сербское восстание 1804–1813 годов описывалось в российской периодической печати преимущественно как история героической борьбы. Сербский предводитель Георгий Петрович (Карагеоргий) являлся российским читателям 1810-х и 1820-х годов в качестве благородного дикаря и романтического борца за свободу, проявлявшего беспрецедентное мужество и храбрость[712]. Это сочетание героизма и жертвенности объясняет особенно сильную симпатию, которую образованные россияне испытывали к сербам.