«Кажется… – вспоминаю я, – его зовут Авдий».

Его мать смотрит на меня. Я замечаю, что она, судя по движению губ, что-то шепчет. Делаю над собой усилие и говорю:

– Стрелять.

– Это мы знаем, – священник улыбается одними уголками рта, – а что ещё?

Я не знаю, что ответить. Мне всегда казалось, что мои таланты убивать и выживать одни из самых востребованных в этом мире, но теперь я сомневаюсь. Я не знаю, откуда монастырские берут газ и свежую зелень. Как делают хлеб из макарон и как варят вкусную похлебку, которой хватает на всех, а за порцию добавки никому не нужно бить морду. Стоит лишь попросить и тебе нальют ещё супа.

Я молчу.

– А руками, что делать умеешь? – неожиданно выкрикивает Азат.

– Гвоздь смогу забить, – я улыбаюсь, – по механике чуть соображаю, разобрать-собрать какую-нибудь железяку.

– Вот видишь, Сергий, – священник смотрит мне в глаза, – способности есть у каждого, главное – их раскрыть.

– Да ему нельзя доверять! – горячится здоровяк, который косо на меня смотрел, когда мы сидели за столом. – Он столько людей убил, где гарантия, что он не навлечёт на нас беду из-за своих грехов?!

Среди толпы идёт ропот одобрения.

«Да, – мысленно ухмыляюсь я, – слава обо мне бежит впереди меня. А ведь в чём-то он прав. Колесников просто так не успокоится. Митяя тоже сбрасывать со счетов нельзя. Они будут меня искать. Монастырь хоть и на отшибе и далеко от Подольска, но кто знает, может наведёт кто, какой-нибудь мародёр забредёт. Слово за слово, а там всё может быть. Несколько месяцев, и в Убежище разнюхают, что я здесь. И тогда жди чистильщиков».

Во мне словно борются две сущности. Одна говорит: «Уходи». Вторая шепчет: «Оставайся». Не знаю, что делать. Ситуация, хуже не придумаешь, а идти мне некуда.

– А ты, Михаил, уже забыл заповедь, – священник приходит мне на помощь, – не суди, да не судим будешь, ибо той же мерой и тебе будет отмерено. Сначала узнай человека по делам его, а потом решай, что худо или добро.

– Да лопату ему в руки и пусть нужники копает! – выкрикивает кто-то из зала. – Чего тут решать. Могильщик он по жизни!

Старик поднимает голову, чуть привстаёт оглядывает людей, затем зычно кричит:

– Фома, встань!

Я вижу, как через три ряда от меня поднимается жидкий мужичок с глазами на выкате, которого кажется и соплёй можно перешибить. Священник продолжает:

– А ты, кем ты был до того, как пришёл к нам, а?! Чем занимался? Молчишь? Может мне сказать?

Судя по тому как бледнеет Фома, делал он что-то нехорошее.

– То-то же, – старик опускается на лавку, – всё гонор свой казать пытаешься, только не там глотку дерёшь! Смотри, я не посмотрю, что ты проверку прошёл. Мигом у меня откуда начал окажешься. Забыл небось, как дерьмо кидать?

Фома, теперь боясь и рта раскрыть, плюхается на место, сразу опускает глаза и словно становится меньше, точно пытаясь раствориться, стать незаметным в толпе. Внезапно я ловлю себя на мысли, что ещё ни разу не слышал, что здесь кого-то звали по кличкам. Только по именам. Мы в Убежище привыкли, что погоняло – второе имя, зачастую говорящее о человеке больше, чем автобиография. А тут… Думаю это показатель, некая черта, разделяющая два мира – их и наш и, в отличие от нас, в монастыре удалось сохранить частицу прошлой жизни.

Поглощённый мыслями, я не сразу замечаю сгорбленную в три погибели старуху, которая опираясь на руку одного из парней, прислуживавших за столом, идёт вдоль прохода. Её лицо похоже на маску, вырезанную из иссохшего дерева. Ноги шаркают по деревянному полу. Из-под туго завязанного на голове платка выбилась длинная седая прядь волос. Слепую, вытянувшую руку, подводят ко мне. Её пальцы с длинными, давно не стриженными ногтями, больше похожими на когти, замирают в нескольких сантиметрах от моего лица. Я отшатываюсь, но, поймав осуждающий взгляд священника, остаюсь на месте, позволяя старухе ощупать меня.

От неё пахнет травами и тем характерным запахом пожилых людей. Так пахнет старая мебель, долго стоявшая где-то на чердаке. Мне это неприятно, но я позволяю ей провести ладонью по моему лицу. Её кожа напоминает наждак. Не знаю, что она задумала, но, судя по реакции людей, от того, что она скажет, зависит многое.

– Ты не смотри, что я такая, – голос у старухи тихий и скрипучий, как несмазанная дверная петля, – мне это не мешает. – Её руки скользят по моей голове. Пальцы пробегают по шрамам и бугоркам на черепе. – Вижу, что тебя тоже опалило дыхание смерти, – слепая берёт меня за запястья. Ощупывает их.

Я не совсем понимаю, как это шаманство сочетается с учением о вере, но я молчу. Терплю.

– Тебя распяли и… – слепая делает паузу, – я чувствую, ты через многое прошёл, – продолжает старуха, – но главное впереди.

Слепая поворачивает голову и вперивается бельмами в священника.

– Ты уверена? – спрашивает старик.

Ведьма, по-другому её не назвать, кивает.

– Как и было сказано в пророчестве отца Алексия:

Тот, кто однажды от зверя уйдёт,

Через пытки до казни дойдя…

Он тот, кто однажды обитель спасёт,

От всех нас смерть отведя…

И…

– Довольно! – обрывает старуху священник, резко поднимая руку. – Ты и так сказала больше, чем нужно!

Слепая поджимает губы. Знаком руки подзывает парня, который подвёл её ко мне. Старуха делает несколько шагов под взглядами замерших людей, затем останавливается, резко оборачивается и, глядя прямо на меня, шипит:

– Долги надо возвращать! И ты заплатишь свою цену! Смерть ищет тебя, и ты сам её призовешь, но что случится потом, зависит только от тебя!

Я вздрагиваю. Перевожу взгляд на священника, не понимая, что вообще происходит.

– Ольга, довольно! – внезапно рявкает старик. – Не сейчас!

Старуха удаляется, а у меня в голове царит хаос.

«Странное место, – думаю я, – они все смешали, а старик чего-то не договаривает, словно готовят меня к чему-то».

Вспыхнувшая догадка едва не слетает с языка.

«А может меня хотят принести в жертву? – я сжимаю кулаки, стараясь разобрать, что говорит паства. – Да нет, – успокаиваю я себя, – бред какой-то. Сначала спасти, чтобы потом убить. Значит я нужен им для чего-то другого. И что за странные слова говорила старуха о пророчестве, о казни и о спасении. Надо при случае расспросить Эльзу. Вряд ли старик расскажет мне всё. Слишком непрост».

До слуха долетают обрывки людского разговора. Прислушиваюсь и понимаю, что собравшиеся разделились на два лагеря. Одни за то, чтобы выставить меня. Другие, чтобы принять.

Замечаю, как священник смотрит на толпу. Он явно тянет время, зыркая по сторонам и выжидая удобного момента. Внешне он спокоен, но я понимаю, что его власть не абсолютна. Его уважают, к нему прислушиваются, но при этом он позволяет иметь своё мнение или… лишь создаёт видимость, чтобы в итоге управлять людьми и направлять их куда ему нужно?