утверждалось, причитается частным гражданам Соединенных Штатов. Тем самым советское правительство могло бы урегулировать долг Керенского без подобных трудностей с Францией или Англией.

Я спросил, знает ли он сумму долга Керенского. Что касается меня, то на тот момент я ее не помнил. Он ответил, что не знает, а в документах Керенского нет полной ясности. Я сказал, что могу легко подтвердить размер суммы долга, поскольку точно знаю, что в наших документах все ясно изложено, потому что это ведь наши деньги, которые они (Керенский и его правительство) тогда получили. Это вызвало общий смех.

На мой вопрос Сталин заявил, что данная выплата должна быть произведена в порядке полного урегулирования всех претензий. На что я ответил, что если в этом состоит предложение, то, по моему мнению, бессмысленно даже думать о его рассмотрении, ведь вся сумма даже меньше, чем сумма предыдущих соглашений. Затем я спросил, нельзя ли ограничить предложение по долгу Керенского лишь государственным долгом, а прочие претензии оставить на будущее. Это поначалу вызвало у него возражения. Тогда я заявил, что поднял вопрос с единственной целью – откровенно изложить свою точку зрения на то, что, по моему мнению, сделает бесполезным даже само рассмотрение предложения, и что предложение, по моему мнению, не будет рассматриваться, если оно не может быть сделано без ущерба для других претензий. Я объяснил, что в нашей практике при составлении контрактов мы часто прибегаем к такому принципу, а именно: единственный вопрос, по которому между сторонами существуют разногласия, может быть урегулирован с явной оговоркой, что такое урегулирование не наносит ущерба и не лишает ни одну из сторон возможности предъявить какие-либо другие претензии в будущем. Он сказал, что с этим можно согласиться.

Конечно, на протяжении всего обсуждения было понятно, что мои замечания и расспросы направлены лишь на то, чтобы выяснить все детали их предложения. Было ясно указано, что я, разумеется, не претендую на то, чтобы утверждать, что для моего правительства приемлемо, а что нет.

Имею честь кланяться, с уважением,

Джозеф Э. Дэвис

_________________________________

Дневник Москва, 6 июня 1938 года

Весь день работал в кабинете, наводил порядок. Обсудил ситуацию по долгу с Хендерсоном и Кирком, пытаясь во всем разобраться и понять суть предложения.

_________________________________

Дневник Москва, 7 июня 1938 года

Работал над меморандумом, чтобы разобраться в деталях советского предложения в связи с обсуждаемым вопросом.

Официальный обед в доме на Спиридоновке, данный в нашу честь Литвиновым. Кроме сотрудников нашего посольства и чиновников Министерства иностранных дел, присутствовали только бельгийский посланник и его жена – довольно приятный и продуманный жест.

Литвинов произнес весьма внушительную и красивую речь, на которую я отвечал экспромптом.

Прием после ужина, потом концерт и танцы. Вернулись домой под утро, уже рассвело. Все прошло замечательно.

_________________________________

Дневник Москва, 8 июня 1938 года

Сегодня в Шереметьевском доме, где сейчас располагается Музей фарфора, Марджори получила в подарок прекрасную пару ваз. От имени советского правительства и в знак уважения к первому послу Соединенных Штатов в Советском Союзе ее вручила мадам Молотова.

_________________________________

ЖУРНАЛИСТЫ В МОСКВЕ

Журнал Москва, 8 июня 1938 года

Когда я сообщил газетчикам о том, что покидаю Россию, то испытал некоторую неловкость. Они ведь оказали мне неоценимую помощь. По сути, я стал считать их в каком-то смысле своими «неофициальными коллегами». Они выполняли свою работу, сообщая новости, не обращая внимания на то, «как ляжет карта»; но все были скрупулезно честны, сохраняя доверие ко мне во всех неофициальных, «не для протокола», разговорах. Их размышления о ситуациях и людях, в сочетании с их гораздо более широким знанием России, очень мне помогали. Они представляют собой необычную группу людей, каждый из которых отличается своей индивидуальностью и способностями, свойственными такой индивидуальности. Мне понравился британский корреспондент Чолертон, он умен и проницателен. Его фраза «Habeas corpus»[71], замененная на «habeas cadaver»[72], является классической.

Спенсер Уильямс, который пишет для газеты «Манчестер гардиан» и представляет Американо-российскую торговую палату, работает здесь с 1930 года, дольше, чем любой представитель американской прессы, за исключением Уолтера Дюранти. У него практический ум, с деловым уклоном, он проницательный и способный. В моих поездках по Украине, Донбассу и Кавказу он ежедневно сопровождал меня. Его местный опыт позволяет получить массу полезной информации. Демари Бесс прямой, как струна, и весьма способный. Он и Джо Барнс, исповедующие два разных подхода к ситуации, были особенно ценны для меня. Джим Браун придерживался американского подхода, он решал загадки с помощью простого американского сленга и в целом попадал в точку. Чарли Наттер – настоящая звезда. Дик Мэссок, занявший его место, никогда не витал в облаках. Генри Шапиро говорит по-русски и окончил здесь юридический факультет, а еще у него за плечами Колумбийский университет. Его разъяснения по поводу советской судебной процедуры оказались ценными для всех нас. Эти люди – честь и гордость американской журналистики. Всегда буду чувствовать себя в особом долгу перед Уолтером Дюранти, который говорил правду так, как он ее видел, и обладал прозорливостью гения. В эту журналистскую группу входит и Стэнли Ричардсон, мой секретарь. Мне не выразить словами, насколько я ему обязан. Он бывал здесь раньше и хорошо знал обстановку. Его ясность суждений и здравый смысл позволяли всегда с большой точностью оценивать происходящее. Его безупречная преданность и неутомимая работоспособность сделали его поистине бесценным. Посольству и всем нам он оказал большую услугу.

_________________________________

Журнал Собираясь в Берлин, 11 июня 1938 года

Сразу же после разговора со Сталиным я обсудил этот вопрос с Лоем Хендерсоном и Александром Кирком[73]. К счастью, оба были в курсе ситуации с долгом.

Во избежание споров и недоразумений я решил, что целесообразно оформить предложение в письменном виде. Беседа с Хендерсоном и Кирком прояснила ситуацию и очень помогла мне.

8 июня встретился с Молотовым по моей же просьбе и заявил, что хотел бы прояснить для себя вопрос о долге. Мы обсуждали его в течение полутора часов, и он сказал, что свяжется со мной позже. На мое предложение обсудить этот вопрос с Литвиновым из Наркомата иностранных дел он заявил, что в этом нет необходимости и что он уладит вопрос с Литвиновым в рамках дипломатической любезности.

На следующий день секретарь премьера Молотова позвонил мне и спросил, не могу ли я приехать в Кремль. Я приехал в 19 часов вечера. Молотов сказал, что обсудил этот вопрос со своими коллегами по правительству и г-ном Сталиным и что они согласовали письменное предложение,