к разумным доводам и аргументированному предложению. Не к наивным, ничем не подкреплённым идеям. Ты предпочла ограничиться последними. Решила, что так будет проще. – В словах не было ни обиды, ни гнева – просто слова, каждое из которых камнем падало на её совесть. – Мне казалось, ты уже поняла, что со мной можно нормально говорить. Мне казалось, мы решили быть друг с другом откровенными. Видимо, я ошибся.

Ева слушала молча. Пыталась справиться со стыдом, нахлынувшим острее прежнего: не потому, что она пошла на риск, в итоге оправдавшийся, – потому, что действительно предпочла простоту молчания трудностям убеждения. Поступила так же, как поступала, когда их связывали только рубин в её груди и общее дело.

Когда Гербеуэрт тир Рейоль ещё не мог позволить себе такую роскошь, как старательно взращенное ею же доверие.

– Прости. Пожалуйста. – Она хотела, но не решилась коснуться его руки. – Я… сделала это ради тебя. В первую очередь. Чтобы тебе не пришлось сражаться вместо меня. Но с этого момента никаких тайн, правда. Больше никаких.

Он не ответил. Просто отвернулся и продолжил путь, и до самого замка они шли молча.

Висевшую между ними тишину, почти свинцовую в своей тяжести, Ева решилась нарушить лишь на лестнице:

– Посмотрим что-нибудь? – Она постаралась, чтобы это прозвучало миролюбиво, а не заискивающе. – И я сыграю… в знак примирения.

Герберт помолчал, будто считая остающиеся позади ступеньки, по которым за его спиной шагала она.

– Не нужно.

– Ладно, тогда просто…

– Я не уверен, что это хорошая идея. Совместные вечера.

Это прозвучало так безразлично, что Ева невольно остановилось. Стоя на каменной ступени, следила, как он поднимается.

Не понимая, почему на этих словах ей сделалось так больно.

Да пожалуйста, прошептало что-то внутри – тем же мерзким голоском, который всегда напоминал ей Мэта. Пусть идёт. Как будто плохо от этого будет тебе, не ему.

Как будто тебе это так нужно…

Только Ева вдруг поняла: нужно. Ей будет плохо. Уже плохо, стоит представить, как он просто уходит, больше ничего не сказав, так и не простив, а она возвращается в комнату – коротать вечер в одиночестве. И, конечно, оба найдут чем заняться, но не будет больше ни фейра, ни музыки, ни тепла, гревшего душу последние дни.

Знать бы ещё, почему от осознания этого становится так тоскливо.

– Не надо, Герберт. Не наказывай меня… так.

– Это не наказание. Просто это была плохая затея. С самого начала. – Некромант остановился, не оборачиваясь; лестничный коридор эхом раскатывал его голос. – Это… всё это… следует прекратить.

– Почему?

– Слишком много причин.

Следя, как он снова делает шаг наверх, Ева позволила тоске переродиться в злость, а той – заполнить себя целиком и выплеснуться вопросом, который в иной ситуации она никогда бы не выплеснула.

– Включая твою трусость?

Повернувшись медленно, словно на заевших шарнирах, он посмотрел на неё с высоты десятка разделявших их ступеней.

– Трусость?..

– Ты любишь свою магию, потому что боишься любить людей. – Её шаги гулко отразились от стен, на которых распускались каменные цветы. – Ты боишься чувствовать что-либо, чтобы не чувствовать боль. Зато не боишься призвать Жнеца и умереть. Потому что на самом деле толком и не живёшь. – Поднявшись на ступеньку, предшествовавшую той, что занял он, Ева покачала головой: едва заметно, лишь наброском настоящего движения. – Так не может продолжаться вечно, Герберт. Не должно. Нельзя жить… существовать… в постоянном страхе снова обжечься.

– Не говори за меня. Я прекрасно жил. Пока не появилась ты.

Слова были такими естественными, приправленными так хорошо знакомой желчью, что Еве снова стало больно.

– А, так ты и правда мечтаешь поскорее от меня избавиться? – Встав вровень с ним, она сама удивилась выдержанной ироничности своего тона. С другой стороны, последние недели она жила рядом с хорошим учителем. – Стало быть, Миракл не ошибся? Я отыграю свою роль и ты отправишь меня догнивать в лесу?

– Не говори ерунды. Я держу свои обещания. Я сделаю всё, чтобы ты жила. – Ответ был столь убедительно равнодушным в своей усталости, что Еве захотелось кричать. – Но мне будет куда спокойнее, когда наши пути разойдутся.

Кричать она, конечно, не стала. Просто шагнула ещё на ступеньку выше, так, чтобы смотреть на него не снизу вверх.

Молча.

– Я благодарен тебе за попытки вылепить из меня что-то, более соответствующее твоим представлениям о нормальном человеке. Заставить меня пересмотреть взгляды и приоритеты. Отвлечь меня от вещей, которые ты считаешь трусостью или одержимостью, навязанной мне извне. Но я не желаю ни отвлекаться, ни менять то, что составляет саму мою суть. Магия – то, что я есть. Стремление к величию – то, что я есть. Моё имя, которое я обессмерчу тем, что должен сделать, – то, что я есть, – слова сыпались шлифованными стекляшками. – Как только ты оживёшь и у тебя отпадёт нужда в моих… услугах – поверь, ты сама быстро пересмотришь приоритеты. Рядом с Мираклом…

Он осёкся в миг, когда её ладони легли ему на плечи. И поскольку едва ли не первоочередной целью Евиных действий было заставить его замолчать и не нести чушь, взбесившую её до умопомрачения, на этом вполне можно было остановиться.

Однако она не любила останавливаться на полпути.

В книжках поцелуи часто называют «обжигающими». Обычно из желания приписать этому действу красивый эпитет, не принимая в расчёт степень его затасканности. Но учитывая разницу в температуре между губами Евы и теми, к которым они прижались, – тёплыми, мягкими, податливыми в овладевшем Гербертом ошеломлении, – их соприкосновение и правда вышло почти жгучим.

– Не нужен мне твой Миракл. И твои услуги. – Её яростный шёпот разнёсся в тишине не хуже так и не прозвучавшего крика. – Мне нужен ты. Хоть убей, не знаю почему, ведь ты несносный закомплексованный идиот, но нужен. Понял теперь?

Он так и стоял застыв. Неподвижный, безответный. Стоял, глядя на неё расширенными глазами, даже когда она отстранилась. И, вглядываясь в радужки, по льдистой кромке которых разлилось нечто очень похожее на недоумение, Ева ощутила горькую, чудовищную усталость.

Конечно, он не понял. Глупо было думать, что чёртова венценосная ледышка может это понять. А ещё глупее – поддаваться порыву, о котором Ева пожалела сразу, как только поддалась.

В данном случае определённо лучше было бы жалеть о несделанном.

– Прости. Я забылась. – Опустив руки, она уставилась на воротник его рубашки. – Тебе это неинтересно, помню-помню. И специфическими пристрастиями ты не отличаешься. – Кажется, ей даже удалось выдать относительно некривую улыбку. И относительно непринуждённо развести руками, переводя всё в относительно неудачную шутку. – Ладно, прекратить так прекратить.