– Так, может, он сам, – предположилБабурин, – не того?

– Он не раз сдавал анализы, – возразилМайданов. – А сейчас он только и думает, что у него будет ребенок!..

Лютовой спросил брезгливо:

– Ну и на фиг это вам?

Из квартиры выглянула Анна Павловна, прижала к глазам платоки торопливо ушла. Майданов сжался, выдавил из себя:

– Я не стану говорить, что это не ваше дело. Мы такдолго привыкали жить… вот этой общиной, соборностью, что я всех вас считаю…почти родней. Хотя и в родне, понятно, бывают разногласия.

Бабурин хмыкнул.

– Еще какие! С ножами брат на брата.

– Это не простой вопрос, – сказал Майданов, –насчет ребенка. Но я подумал, а не подает ли наш Господь Бог знак? Не посылаетли новое испытание, чтобы мы прошли через этот огонь… либо сгорели в нем, либовышли, очищенные от лжи, грязи и окалины? Что есть верное решение?

Бабурин бухнул:

– Негру в шею, а беременность… дык щас ее прерывают налюбом месяце.

– Это убийство, – возразил Майданов, лицо его былоодухотворенное, глаза горели, как будто мы не знаем, что Анна Павловна время отвремени посещает кабинет по прерыванию беременности. – Это нехорошо… Ицерковь против, и вся наша человеческая натура восстает… да, иногда делаем,когда прижаты к стене, но если есть другой выход?

Лютовой поинтересовался негромко:

– Какой?

Майданов поколебался, но мы все смотрим требовательно, онпоелозил взглядом по стене, ответил с предельной неохотой:

– Джон Блэк приходил просить руки Марьянки.

Бабурин крякнул и остался с раскрытым ртом. Лютовой, несдержавшись, за неимением стола ударил кулаком себя в бок, выругался. АннаПавловна появилась, как джинн, прямо из воздуха, суетливо сказала «ну что вы,что вы, зачем же так» – и снова исчезла.

Я спросил очень вежливо:

– И что вы сказали?

Майданов снова поколебался, мы уже видели по его лицу, чтоон ответил. Он тоже понял, что видим его насквозь, выдавил нехотя:

– Я ответил, что… подумаем.

– А Марьяна?

– Марьяна с ним не общается. Она вообще стараетсябольше бывать в университете. Там друзья, подруги, наука…

Лютовой дышал часто, со злобой, спросил резко:

– Но от нее все-таки хоть что-то зависит, не так ли?

– Мы ни к чему не принуждаем нашу дочь, – ответилМайданов гордо. Он вскинул подбородок, оглядел нас свысока, но жалко. – Ник чему! И никогда не принуждали. У нее всегда была полнейшая свобода выбора!..Но, как более мудрые в жизни, мы просто обязаны что-то подсказывать,рекомендовать, советовать… иначе что мы за родители?

Некоторое время пыхтели сигаретами в полнейшем молчании. Бабуринначал пускать дым кольцами, сопел, хрюкал, чесался спиной о выступ стены. АннаПавловна снова выглянула, словно из норки. Я видел, как ей жаждется вынестивазочку с покрытыми сахаром сухариками, чтобы Бабурин привычно порылся там, каксвинья, выбирая самые поджаренные, чтобы мы пили ее душистый чай, беседовали,общались, и чтобы все было хорошо и по-соседски мирно.

Лютовой сказал замедленно, негромко, но я видел, как ондушит в себе гнев:

– Да, вы мудрые родители. Конечно же, посоветовалисвоему ребенку, как лучше…

– Да, – ответил Майданов с вызовом. – Да, каклучше!

– Ибо вы знаете, – добавил Лютовой, – каклучше.

– Да, – повторил Майданов. Лицо его пошло краснымипятнами. – Мы заботимся о дочери!.. Но мы учитываем и то, на какомпересечении нитей судьбы мы оказались!.. Сержант американской армии…

Лютовой поправил:

– Сержант оккупационной армии.

Майданов раздраженно отмахнулся.

– Даже если так, что с того? Сержант оккупационнойармии просит руки русской девушки. Не в этом ли великий смысл, к которому насподталкивает Провидение?.. Он не настаивает, не требует, не берет по правусильного, а именно просит руки. Он хочет, чтобы у него была семья, дети…

– У него, – буркнул Лютовой.

– У них, – поправился Майданов нервно. – Уних!.. Не в этом ли великий замысел Творца, чтобы два великих народа невраждовали, не воевали, упаси Господи, а вот так…

Бабурин сказал с негодованием:

– Ага, чтоб они наших баб?.. Нет уж, лучше мы их…

Лютовой сказал Майданову:

– А самому вам каково с таким союзником?

– Я сам по себе, – ответил Бабурин с обидой.Подумал и сказал значительно: – Я сам себе – партия!

Зима прошла под двумя равнозначными знаками: иммортализм иТаня. Я понимаю, конечно, что это неравнозначно – иммортализм успеет остановитьчеловечество на краю пропасти и повести к Богу, а Таня тревожит и обещаетблаженство только мне, однако что делать, я понимаю, что живу в теле животного,которое только временами осознает свою божественную природу. Понимаю, борюсь,но, как говорится, в беге с препятствиями чаще побеждают препятствия.

Мы встречались часто, обычно у меня, несколько раз у неедома, в отсутствие мужа. Вообще-то можно было и при нем, Таня сказала об этомпрямо, но я, поколебавшись, сослался на свои религиозные принципы. Какие? Дасвои собственные, у меня своя вера, своя религия и даже своя церковь. Онаприняла это как шутку, но я в самом деле уже разрабатывал даже то, что можнобыло бы назвать Новой Церковью.

Вообще из всех церквей сейчас существует только ислам,остальные превратились в кладбища. В лучшем случае – в богадельни, в пристанищадля психически больных, для слабых духом, нищих и увечных. Только в исламе всееще не просто сильные духом, но возникают новые мощные течения, что в какой-томере будут… ну, конкурентами.

Ислам перешел в наступление по всей планете, первым поняв иприняв, что мир – един. Сколько бы ни говорили тупари, что надо различать ислами исламских террористов, это все фигня. Наступает именно ислам. А то, чтоТурция, скажем, сидит вроде бы спокойно, да еще и член НАТО, и СаудовскаяАравия не посылает свою армию, так ведь ни в одной войне вся страна не идет внаступление. Для этого существуют особые люди, называемые армией, все остальныеработают, учатся, ходят в кино, словом, не воюют. Но страна тем не менеенаступает.

Несомненно, ислам обратил на себя внимание. И сильнообратил. После первых же терактов пошли истошные крики о том, что всех их надостереть в порошок, разбомбить, изничтожить, в распыл… Но прошло время, иначались разговоры, что с исламом придется считаться. Что придется идти науступки. Что придется как-то интегрировать его в общемировую систему, то естьсамим отказаться от каких-то сторон своего такого приятного скотства, а ислам вответ на это откажется от каких-то слишком уж строгих черточек в самом исламе.