Эдди Энн была по уши влюблена в Данте: она щелкала его всю поездку. Данте был снят спереди, со спины, с обоих боков, за едой, задремавшим, а одну фотографию сделали в вестибюле отеля, когда он вышел в нижней рубахе и пижамных штанах с таким видом, что его все достало. Он немного округлился и состриг свои баки-котлеты. Прямые каштановые волосы на затылке были длинноваты. Сколько я ни прищуривалась, я не смогла разглядеть обручального кольца.

Я начала думать о Эдди Энн как о младшей сестренке и сообщнице, а о Данте – как о моем будущем. Речи доктора Шоу о самоактуализации и контроле над своей жизнью вдруг приобрели новый смысл. Данте совсем не походил на большого кудрявого здоровяка, возникшего на «Волшебном экране» в кухне Надин, но ведь этому несоответствию легко найти объяснение. Может, доктор Шоу был прав и Надин действительно обманщица, или предсказание будущего не совсем наука, как мне казалось. Я напечатала для себя копии снимков Эдди Энн и отправила ей выполненный заказ, за исключением фотографии в пижамных штанах, рассудив, на правах старшей сестры, что девчонке рано такое разглядывать. Май, июнь и июль я работала сверхурочно, копя деньги на новую жизнь.

Никто из телефонисток, которым я звонила, не дал адреса Данте, но в публичной библиотеке Провиденса была целая стена телефонных книг со всей страны. На одной из тысяч тонких, почти прозрачных страниц я прочитала: «Дэвис, Данте, 229 – 1951, улица Бейли, 177». В тишине библиотеки отчетливо слышалось мое дыхание.

На третьем этажа стоял ксерокс. Я хотела скопировать страницу с телефоном Данте себе на память, но в ушах зазвучал голос доктора Шоу, призывающего меня бороться за свое счастье. Оглядевшись, я вырвала страницу (как там словарь определяет «расхрабриться»?). Я все равно опустила монетку в копир, прижалась лицом к стеклу и нажала кнопку. Жар от вспышки вызвал ощущение, будто я сделала с собой что-то окончательное, чего уже не переделать, словно я опалила себя рискованным, но правильным поступком.

В автобусе по дороге в Дом Поддержки я перебирала свое потолстевшее портфолио: старые краденые письма и полароидные снимки, фотографии Эдди Энн, страница из телефонной книги и снимок моего лица, сделанный на ксероксе. Джек Спейт и мой отец не были беззащитными, доктор Шоу тоже обладал определенной властью, но Данте сидел голый и смятенный – такого можно любить.

На моем автопортрете, сделанном на ксероксе, волосы вокруг лица и трещинки на губах были четкими и острыми, резче, чем рисунок на «Волшебном экране». Но в остальном лицо приобрело расплывчатый, словно затуманенный вид, в котором было что-то религиозное. Туринская плащаница улыбающейся женщины с закрытыми глазами, таинственной святой, которой бабка вполне могла бы молиться. «Если хочешь получить ответ на свои молитвы, поднимись с колен и займись их практической реализацией», – гласил постер на кухне в Доме Поддержки. Может, я сниму его со стенки и увезу с собой, когда уеду.

Что отвратило Данте от лютеранской семинарии и заставило уехать на север, в Вермонт? Его голос, глубокий баритон, ставший для меня неожиданностью, не дал ответа на этот вопрос. «Алло? Кто это?» – допытывался Данте. «Будь терпеливым», – отвечала я. Правда, про себя.

Я придумала ложь о горном воздухе и возврате к природе, чтобы объяснить сотрудникам фотолаборатории, почему переезжаю в Монпелье. В последний вечер в Доме Поддержки миссис Деполито приготовила маникотти с тефтелями и так крепко меня обняла, что я усомнилась, не напридумывала ли я себе ее убожество. Были и ленты из папиросной бумаги, и танцы, а в конце Фред Бёрден произнес обо мне речь и подарил на прощанье черно-белый портативный телек с диагональю двенадцать дюймов, на который скинулись все обитатели нашего Дома. Я обняла Фреда и шепнула ему на ухо, что мои наброски из «Волшебного экрана» на чердаке теперь принадлежат ему.

В середине августа Фред и его сестра Джолен отвезли меня на автовокзал в Провиденсе. Автобус опоздал, влажность и духота были убийственные. Фред был бледен, как гриб.

– А это не страшно? – спросил он.

– Что именно?

– Ну, решиться? Переехать туда, где ты будешь совсем одна?

Мне впервые пришло в голову, что с кольцом или без кольца, а Данте может быть женат или помолвлен. До вопроса Фреда я представляла Данте в некой лютеранской спячке, погруженного в инертность подсознательным инстинктом дождаться меня.

– Ничуть, – фыркнула я.

Когда водитель объявил, что автобус отправляется, я стиснула Фреду руку и поцеловала в напоминавшую ухабистую дорогу щеку. Когда мои губы коснулись его впадин и фурункулов, это оказалось вовсе не так ужасно, как представлялось. Автобус выехал на шоссе. Я помахала плачущему Фреду, гадая, не совершаю ли огромную ошибку, очевидную для всех, кроме меня.

Квартиру в цокольном этаже я сняла по почте: Бейли-стрит, 177, квартира 1-Б. Владелица дома, миссис Уинг, описала викторианские черты здания, но опустила маленькую деталь – дом стоял на крутом холме, куда забираться надо практически в альпинистских ботинках. Чемодан и сумка на ремне становились тяжелее с каждым шагом. Вторую ладонь мне натерли ручки переносного телевизора. Я вспомнила, как одолевала лестницу Хутен-холла в первый день в колледже Мертон и как выбралась из такси и побрела по песчаной дюне на Кейп-Коде. Я поставила чемодан на дорожку и присела на него, разглядывая город. Сгущались сумерки, огней с каждой секундой становилось все больше и больше. «Ты теперь совершенно другой человек, после репарентинга и всего остального, – напомнила я себе. – Тебя ждет Данте, а не тот мертвый кит».

Ключ и записка были приклеены скотчем к двери. «Добро пожаловать, мисс Прайс. Поднимайтесь к нам на коктейль завтра в четыре. Искренне ваши, М. Уинг и С. Месси». Очень умно, подумала я, отказаться от очень неплохой жизни, чтобы лакать шерри со старухами.

Квартира 1-Б состояла из двух сыроватых меблированных комнат – кухни и спальни/гостиной, освещенных голыми лампочками, торчавшими из фарфоровых патронов в потолке. Унитаз оказался треснутым, а лейка душа крепилась в каком-то узком жестяном шкафу. Поддон в душевой зарос грязью – там запросто можно было подцепить грибок.

Зато шкафы мне достались просторные, а телефон уже был проведен. Овальное окно над кухонной мойкой, напоминавшее двухфутовую глазницу, выходило на парковку для жильцов.

Я распаковала вещи и поужинала сигаретой и помятым в дороге «Милки вэй», который купила в автомате на станции Уайт-ривер. Я поставила телевизор на комод напротив узенькой кровати, подсоединила сзади проволочную антенну, как показывал Фред. По телеку шли «Ангелы Чарли»: Фэрра Фосетт в одной ночной сорочке осматривала гостиничный номер какого-то преступника.

– Десять тридцать, – произнесла я вслух. Я находилась в Вермонте почти три часа и до сих пор не получила ни единого физического доказательства, что здесь живет Данте. На экране крупным планом возникла поворачивающаяся дверная ручка. Фэрра кинулась к шкафу, тряся грудями.

В кухне я пришпилила полотенце, чтобы прикрыть окно-глаз, и вскипятила воду, чтобы заварить растворимый кофе. Прежний жилец налепил на шкафчики переводные картинки и оставил в холодильнике полупустую банку «Максвелл хаус», три «Пабст блю риббонс» и непочатую банку испанских оливок. В духовке нарос целый слой жира.