– Ларс, – отдает распоряжение Лэтам, – свяжи ее. Мы убьем ее медленно.

Костолом рывком заводит мне руки за спину и связывает их веревкой. Я вырываюсь, но мои попытки тщетны – я потеряла слишком много крови, а Ларс слишком силен. Лэтам уходит в кухню, и я слышу, как он открывает и закрывает шкафы. У меня сжимается сердце. Наверное, он ищет предметы, которыми они будут меня пытать.

Я поворачиваюсь к Деклану – он неподвижно сидит в углу, окруженный битым стеклом. Вид у него затравленный, на лице написано раскаяние. Он стал моим проклятием, но он также и мой последний шанс на спасение.

– Ты так и не ответил на мой вопрос, – тихо говорю я. – Были ли у тебя вообще какие-то чувства ко мне?

Он вздрагивает. Неуверенно смотрит на мое запястье. Гадает ли он сейчас, что означает моя метка любви? Означает ли она, что я все-таки в него влюблена? Можно ли использовать это, чтобы спастись?

– Мы столько всего пережили. Деклан, пожалуйста.

Он переводит взгляд на Ларса, который перебирает кости в своей заплечной сумке. Пальцы Деклана сжимают осколок стекла. Я ободряюще киваю – если он сможет вывести Ларса из строя, наши шансы на спасение возрастут. Без своего Костолома Лэтам уже не будет так силен.

Деклан молниеносно вскакивает на ноги, однако вместо того, чтобы атаковать Ларса, кидается к дверям. Последняя моя надежда гаснет, и меня обжигает жгучая ненависть. Мне следовало бы понять, что он бросит меня и попытается спастись сам.

Деклан распахивает дверь, выбегает.

– Помогите! – вопит он. – Кто-нибудь, помогите! Мы… – И, задохнувшись, падает на пол. На пороге стоит Ларс, его сумка с костями раскрыта, а между большим и указательным пальцами зажат сломанный позвонок. Он переломил Деклану хребет, понимаю я, и к моему горлу подкатывает тошнота.

Из кухни выбегает Лэтам, его лицо искажено яростью. В одной руке он держит деревянный молоток, в другой – длинную иглу.

– Идиот! – орет он на Ларса. – Ты дал ему сбежать?

У Костолома делается каменное лицо. Он сует руку в свою суму и достает горсть костей.

– В городе полно Хранителей, – напоминает он. – Лучше убей ее сейчас.

Лэтам смотрит в окно и стискивает зубы.

– Слишком поздно. Сейчас сюда войдут Гвардейцы.

Он наклоняется и сгребает в охапку бездыханное тело матушки. Я толкаю его ногу плечом, пытаясь остановить его, но он ударом в висок отбрасывает меня в сторону. Мою голову простреливает боль, я чувствую на языке что-то соленое и не могу понять, что это: слезы, кровь или и то и другое.

Лэтам тащит матушку к двери.

– Не забирай ее, – рыдаю я. – Пожалуйста.

Он смотрит на меня и улыбается.

– Скоро увидимся, Саския, можешь не сомневаться. – Он выходит, и я остаюсь одна, не понимая, как мое разбитое сердце еще продолжает биться.

Я пытаюсь выбраться из темных глубин, но меня все тянет и тянет вниз.

Мой череп тяжел, его раскалывает неутихающая боль. Я смутно понимаю, что что-то требует моего внимания – мое сознание тянется к этому, но не может дотянуться. Грохот в моей голове слишком громкий, чтобы можно было сосредоточиться. Передо мной всплывают образы, влекущие меня к поверхности, – матушка, заплетающая свои светлые волосы в косы; Эйми, лежащая на берегу Шарда, поросшем ярко-зеленой травой; бабушка, сажающая меня на колени, чтобы рассказать историю. Но затем приходят другие образы, вновь затягивающие меня глубже во тьму, – блеск ножа, прижатого к горлу, широко раскрытые глаза, в которых застыл шок; разъедающий страх.

Я приказываю себе открыть глаза, но они не открываются – слишком тяжело. И я сдаюсь, отдаюсь тьме, позволяю ей поглотить меня, увлечь туда, где нет боли и где не разбиваются сердца.

В окутывающую мое сознание темноту врывается крик. Мои глаза открываются. Я пытаюсь сесть, но мою голову пронзает дикая боль. Мои члены словно налиты свинцом.

– Саския? – В голосе Эйми звучат истерические нотки. Она опускается на колени рядом со мной. – Ты меня слышишь? Что случилось?

Я пытаюсь отстраниться от воспоминаний, роящихся в моем мозгу. Это кошмары. Всего лишь кошмары. Вот только… они не растворяются, не уходят, как уходят дурные сны. А напротив, становятся ярче. Реальнее. Меня душит горе.

Эйми развязывает веревки на моих запястьях и рукавом вытирает кровь с моего лба.

– Там мертвый Хранитель… – Ее голос дрожит. – И Деклан… Сас, кто это сделал?

Я зажмуриваю глаза, затем открываю их.

– Матушка… Я хочу к матушке… – Как же тяжело говорить, слова выходят из моего горла с трудом.

Эйми прикусывает губу, и глаза ее наполняются слезами.

– Тебе нужен Врачеватель. – По голосу слышно, что ей нелегко держать себя в руках. Она ласково сжимает мое плечо. – Мне нужно привести сюда помощь, но я скоро вернусь. Обещаю, с тобой все будет хорошо.

Но она ошибается. Мне уже никогда не будет хорошо.

Двери комнаты закрываются за ней, и я снова пытаюсь сесть. Моя голова раскалывается, кружится. Когда мое зрение наконец проясняется, я начинаю жалеть, что открыла глаза. Тела матушки нет, но лужа ее крови осталась, напоминая мне о том, что это не просто дурной сон. В горле у меня встает ком.

Я перевожу взгляд на полку, на которой за стеклом лежит кость бабушки. Я так боялась, что эта моя жизнь сгинет, но сейчас я надеюсь только на это. Мне так хочется, чтобы все это исчезло и я жила в том мире, где матушка жива.

Я осторожно поднимаюсь на ноги и беру с полки сосуд, в котором в питательном растворе плавает бабушкина кость. Я верчу сосуд в руках, разглядывая ее со всех сторон.

И падаю на колени.

Кость полностью срослась. Стало быть, из двух реальностей осталась только эта.

Я слышу слова бабушки. Как же горька эта правда. Прошлого не изменить.

Матушка ушла навсегда.

Время идет, тени искажаются, становятся все длиннее. Более темные и уродливые версии правды.

Где же Эйми? И тут я вспоминаю, что в Мидвуде больше нет своего Врачевателя. Андерс убит. Как и Ракель. И Деклан. И матушка.

Я начинаю стирать с запястья краску и тру, пока розовая линия не становится яснее. Когда-то я думала, что она появится вот-вот, поскольку я влюбляюсь в Деклана, потом мне хотелось обмануть мое тело, заставить его поверить в неправду, но метка так и не проступила. Так почему же она появилась сейчас?

Метки всегда появляются после острых эмоциональных переживаний. Поэтому-то любовь детей к своим родителям и порождает метки любви так редко, ведь эта любовь слишком инстинктивна, слишком спокойна. Но у многих людей, у которых прежде не было меток любви, они появляются, когда они впервые берут на руки своих детей.