Илзе: Получилось, что к этому спектаклю ты был готов.

Андрис: Я репетировал оставшиеся две недели, как будто бы готовился к премьере, на что Николай Романович сказал: «Андрис, теперь я понимаю, что вы были правы».

Премьера прошла очень хорошо. Юрию Николаевичу Григоровичу это понравилось, и на ближайшие гастроли, которые намечались в Лондоне, я получил премьерный спектакль – мы танцевали с Иреком Мухамедовым и Натальей Игоревной Бессмертновой. На спектакль пришла Леди Диана, мы с ней познакомились. Тогда же единственный раз я видел Фредерика Аштона. Он подошел после спектакля, поблагодарил за исполнение моей партии и сказал, что очень красивые были ноги. Наверное, это было видно, потому что весь спектакль в темных тонах и только ноги Курбского были в сером трико. В общем, спектакль для меня был важным и судьбоносным.

Илзе: Андрис, первые годы в театре как ты психологически ощущал себя? Ты же понимал, что тебя будут сравнивать с отцом.

Андрис: Наверное, у меня есть защитная функция в организме. Знаю, что многие дети болезненно реагируют на то, что их иногда сравнивают с родителями. Я точно осознаю, что я не такая масштабная личность, как мой отец, но и понимаю, что я – абсолютно другая личность, не менее интересная. Я продолжаю дело отца, восстанавливаю дягилевские спектакли «Русских сезонов». А танцевально я понимал, что никогда не станцую Красса, как он.

Илзе: Андрис, ведь отец хотел с тобой сделать Красса.

Андрис: Мы готовили эту партию, были даже сшиты костюмы, потому что Юрий Николаевич предложил нам с Ниной Ананиашвили станцевать на конкурсе Адажио «Эгина и Красс» из балета «Спартак». Все было готово, но в последний момент номер поменяли на Адажио из балета «Золотой век». И это Адажио продолжило мою творческую карьеру – потом я станцевал и партию Бориса в «Золотом веке».

Совершенным открытием для нас был Дуэт и Па-де-де из балета «Раймонда». В новой версии Григоровича мы впервые станцевали «Раймонду» на втором конкурсе, на который попали с Ниной Ананиашвили.

Илзе: Андрис, ты стал первым артистом, который подписал контракт в западной труппе Эй-Би-Ти, которой тогда руководил Михаил Барышников. Это не стало политическим событием, а открыло тебе двери для невероятного творчества, где за один сезон ты станцевал балеты разных хореографов. Этого никогда бы не случилось, если бы ты остался артистом Большого театра, хотя наш отец – Марис Лиепа – говорил нам: «Только не бросайте Большой театр».

Андрис: Это было время перестройки. В Америке меня называли «Перестройка-Кид», и был очень интересный момент – вся Америка была влюблена в Горбачева, все восхищались его супругой, и Раиса Максимовна тоже стала символом перестроечного отношения к Советскому Союзу.

Для меня это был необыкновенный шаг, потому что я был первым советским танцовщиком, который получил официальное разрешение на работу в американском балетном театре. Но с Барышникова тогда еще не сняли обвинения в предательстве советского строя. Все очень интересно разворачивалось: я много бывал на Бродвее, смотрел новые мюзиклы, увидел очень интересную постановку Роберта Джоффри – восстановленные спектакли «Петрушка», «Послеполуденный отдых фавна» и «Весна Священная». Я был поражен, как внимательно все было отрепетировано, с каким уважением хореограф отнесся ко всем деталям. Единственное, что не сумели сделать американцы – это танцевать русские танцы, особенно в «Петрушке». Это не давало мне ощущения, что это тот спектакль, который я хотел бы видеть сам. Именно тогда созрела мысль, что эту постановку нужно сделать и в России.

Михаил Фокин до 1942 года проживал в Соединенных Штатах, и «Петрушка» в Эй-Би-Ти шла в его постановке, как и «Шопениана». В сезон, когда я работал, этих спектаклей не было. «Шопениану» я готовил с Михаилом Барышниковым. Это был спектакль, который очень мне подошел. Отец хорошо его танцевал, но с ним я не успел подготовить этот балетный спектакль, и «Шопениану» мне показывал Михаил Барышников. Единственный раз – после «Шопенианы» – он пришел за кулисы и сказал: «Я очень вами доволен». За весь сезон работы я вдруг получил такой большой комплимент. В каких-то моментах наши взгляды расходились, но именно в «Шопениане» я полностью оправдал его доверие, ведь он со мной репетировал.

Илзе: Должна сказать, что «Шопениана» невероятно сложный балет, особенно для танцовщика – настолько тонка там грань поэтичности, мужественности и стиля. Очень не просто с таким материалом выходить на сцену.

А что было потом?

Андрис: Когда-то наш отец, Марис Лиепа, танцевал один из спектаклей в постановке Олега Виноградова. А я встретился с Олегом Михайловичем, когда у него были гастроли в Метрополитен-Опера. Он отнесся ко мне с большим вниманием и пригласил приехать в Ленинград. В 1980 году в Ленинграде проходил вечер памяти Нижинского, и Виноградов предложил мне станцевать «Видение розы». Это выступление повлияло на дальнейшую мою судьбу. После спектакля Олег Михайлович сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться, – гастроли с Карлой Фраччи, совершенно уникальной балериной. Наш отец дружил с ее семьей, они танцевали и очень уважали друг друга. В Новый год у нас было два спектакля в итальянском Ла-Скала. А в Венеции я оказался на кладбище Сан-Микеле, где похоронены Дягилев и Стравинский. Я стоял около распятия рядом с их могилой и обдумывал предложение Виноградова станцевать «Петрушку» и поехать в Париж, в Гранд-Опера, с труппой Кировского театра. На все воля Божья, и именно там созрело решение вернуться в Советский Союз и продолжить работу в Кировском театре. Тем более Михаил Барышников, с которым я должен был работать в следующем сезоне в Эй-Би-Ти, ушел из театра. Директором стала Джейн Херман, но когда импресарио становится директором балетной труппы – это неправильно. И я завершил контракт с Эй-Би-Ти, вернулся в Ленинград и проработал в Кировском театре семь лет.

Илзе: То есть жить на Западе ты никогда не хотел.

Андрис: Все было связано с творческой составляющей. Наверное, если бы Барышников продолжил работать в американской труппе, то и моя судьба могла сложиться по-другому. Но я не хотел работать просто в американской труппе.

Илзе: Но ведь была еще работа с Морисом Бежаром?

Андрис: Бежар возник уже после того, как я посмотрел его спектакль в Париже, где мы были на гастролях с Кировским театром. Тогда я познакомился и с Роланом Пети, который пришел на один из моих спектаклей и сказал, что хочет переставить балет «Пиковая Дама». Тогда был разговор с Олегом Виноградовым о том, что партию Графини должна исполнять либо Майя Плисецкая, либо Наталья Макарова. А первую версию «Пиковой Дамы» танцевал Михаил Барышников.

Сезон в Париже прошел с большим успехом. Я станцевал постановку Олега Виноградова «Петрушка». Это был спектакль, связанный со смертью Сахарова, и Олег Михайлович прочувствовал это и поставил совершенно фантастический спектакль на то время. Получился очень серьезный философский балет, ничего общего не имеющий с фокинским и дягилевским «Петрушкой». Но музыка была та же, и идея абсолютно легла на постановку.