Пока она стояла у входа, перекладывая продукты из тележки в пакеты, сверяясь с чеком, будто специально мешкая, Вадик тихонько подкрался сбоку, бросил ей в пакет прозрачную коробочку с двумя свежими гранатами и, перебив вздох возмущения, перешел в атаку, ударив вслепую, и, как всегда, прямым попаданием:

— Вы, пожалуйста, не подумайте ничего такого, просто я, когда вас увидел, у меня будто оборвалось что-то внутри, то есть я серьезный человек, но почему же вы такая грустная? Такое впечатление, что ваш муж вас ни капли не ценит, то есть я сейчас уйду, потому что знаю, что выгляжу как полный идиот, и это был просто порыв такой случайный и абсурдный, но ваши глаза, лицо, это же просто могильная плита какая-то, какой-то мерзавец просто похоронил в вас изумительную девушку, вы же не такая на самом деле.

Женщина пару раз пытливо и осторожно глянула на него, ковыряясь в кульках. Потом сказала:

— Как интересно. Кто вы вообще такой?

— Меня зовут Вадик, — сказал Вадик.

Она запрокинула голову, хрипло хихикнула, приглаживая ладонями темные, собранные в хвост волосы, закатила глаза, но смотрела спокойно, без всякой агрессии.

— А меня Алена, блин, сто лет не знакомилась ни с кем на улице.

— Очень приятно, Алена, простите меня, бога ради, я себя чувствую просто каким-то придурком, я директор, у меня три тысячи человек работает, я в рейтингах самых влиятельных топ-менеджеров Украины, и просто… ну, вы очень настоящая, Алена. Без этого всего… вот увидел вас в каком-то магазине… (Хотел добавить: «Вы как Мадонна», — но вовремя промолчал.)

— Да, понимаю… — она протянула ему кулек с продуктами. — Ладно уж, понесите тогда, пожалуйста.

Вадик заулыбался и пошел следом за ней.

Жила Алена недалеко от «Кишени», в одной из хрущевок на крутом холме с видом на железную дорогу. Вадик успел рассказать о трудных отношениях Владимира Маяковского и Лили Брик, полных ревностной боли и услады пламенной ненависти, даже процитировал два стихотворения, и полностью проникшаяся Алена, давно забывшая о существовании собственного духовного мира, который сейчас начал с болезненным скрипом отделяться, путаясь в пыли и паутине, — сказала, что ей нравится Евгения Гапчинская. И потом, когда пришла домой, ругалась на себя последними словами, так как Вадик показался ей провинциальным франтом, понтярщиком без гроша за душой, а Вадик, благополучно приготовив и поглотив ужин, злился на себя, что не показал ей свою машину.

Тем не менее они созвонились спустя несколько дней.

Выяснилось, что Алена — это нечто среднее между Светланой и Любушкой: с первой ее роднила фанатичная тяга к ужасам, только не медицинским, из жизни семьи и близких, а из тех, что попадаются в паршивых газетенках и на онлайновых новостных лентах из разряда «насилие и жестокое обращение с детьми». Вот эта тяга к моральному мазохизму, смакование раскатистой, сжимающей душу сладковатой (как пахнет падаль) боли была созвучна с Любушкиными фантазиями на тему Павла и прозекторского стола, когда она вспыхивала и бежала любить его — равнодушного, но такого, слава тебе господи, живого. Для Алены такие новости, мучительные подробности под заголовками типа «Мать забила до смерти пятимесячного сына» или «Девятимесячную девочку выбросили с 12-го этажа» были как витаминизированная пища, истории про маньяков — книгой жизни, когда (и об этом они проболтали с Вадиком целый вечер) после развала Союза заговорили о том, что замалчивалось, и печатная промышленность, причавкивая, как мясорубка, выдавливала змеящиеся массы леденящих душу подробностей про Чикатило, Сливко и каких-то других. Эти тексты, написанные с почти книжным лиризмом, пестрели фразами: «Переведя дух, маньяк продолжил орудовать над бездыханным телом, он хотел воткнуть в раны зажженные спички, но горело плохо. Из кармана третьеклассницы выкатились, падая на ступеньки, 50 копеек…» Вадик щедро делился впечатлениями о своих свежих командировках: Брюссель, Франкфурт, Дубай, Вашингтон, Нью-Йорк, уходящая за горизонт гряда вылощенных отелей, с зеркалящими окнами, как вся наша современная успешная жизнь — кроме отражений не видно ничего. Алена кивала, вытягивая ноги на спинку дивана, и начинала ждать его звонка или появления в онлайне.

А еще, кроме маньяков и острой глобальной несправедливости, в ее жизни была ненависть. Конечно, этим можно было делиться с подругами, но истинная, кошачья, саблезубая женская ненависть предназначена все-таки для мужских ушей. И Вадик узнал, что больше всего на свете — с мужественным стоном, идейно, всеми фибрами души — Алена ненавидит группу «Виагра» и особенно светленькую солистку по имени Вера Брежнева. Ненависть к ней занимала в жизни Алены почти столь же устоявшееся место, как чувства к бабушке и дедушке, например, к родному городу, покинутому восемь лет назад, Вера Брежнева была в мыслях каждый день: когда она появлялась на экране телевизора, все замолкали, и, наклонив голову набок, источая флюиды хорошо перебродившей, готовой, качественной ненависти, Алена презрительно кивала, щурясь: «Блин, какая же она жалкая бездарность, ну вот какого хрена она выперлась еще и петь…»Но для раздражения, не ненависти, у Алены был другой объект — нелепый, жалкий, метушливый, не достойный никаких более серьезных чувств, внимание к которому вспыхивало словно горстка соломы, лишь когда объект крутился по телевизору, и гасло с окончанием программы. Объект звали Юлия Высоцкая, и она, по мнению Алены, позорила весь женский род, была круглой дурой и не стесняясь выставляла себя на посмешище. Юлия Высоцкая была, по словам Алены, нормальная, почти симпатичная девка, которая ходит в этих кошмарных майках и штанах, будто в чем была дома, в том и пошла сниматься, и «припадочно носится по кухне», все рассыпая и роняя. Вадик возразил, что кому-то это, может, покажется милым и симпатичным на фоне пафосных неискренних пав с окаменелыми лицами. Вот тут Алена разозлилась по-настоящему — и на таких, как Юлия Высоцкая, которые своей лживой непосредственностью уводят чужих мужей, и на безмозглых мужиков, думающих одним местом и ведущихся на таких идиоток, тогда Вадик понял, что подбрасывает топливо в доменную печь ее ненависти, и стал рассказывать, осторожно и невзначай, что у него есть друг, которого всю жизнь бросают вот такие вот противные дурные девки, а сам он, директор со стажем, в расцвете лет, о-го-го какой, только хороший очень.

Следующая встреча происходила в каком-то противном накуренном пабе на Подоле, где ни Вадик ни Слава не бывали раньше, где цены оказались существенно ниже средних, и основной контингент составляли студенты с проколотыми подбородками, в берцах, зеленых спецовках и с рюкзаками. Вадик тут же распустил свой шелковый галстук, расстегнул пару пуговиц на рубашке и одним движением прочесал пятерней волосы — как-то наискосок, приняв, тем самым, вполне неформальный облик.

Славка сидел злой, серый, большой, в светлом костюме и лимонной рубашке, с дорогими часами и, ловя на себе заинтересованные взгляды девчонок с густо подведенными глазами, взъерошенными волосами черного и красного цвета, чувствовал, как внутри вздымается волна усталости, перемешанной с раздражением. Про Алену он ничего не понял, даже избегал смотреть на нее — крутил в руках пачку сигарет и, глядя в стол, кивал, чувствуя, что к глупым и злым женщинам не испытывает ни малейшего вожделения.