— Люба, что ли?

— Ах ты ж твою мать…

— Что? — Вадик посмотрел на Славу снизу вверх с некоторым осуждением, попутно орудуя ножом и вилкой.

— Зачем ты это сделал?

— Ну, дать ей денег — это все равно что подать алкоголику или наркоману, — сказал он, отправляя в рот кусок сочного мяса в специях. Все молчали, и он с набитым ртом продолжил, глядя Анжелике в глаза: — Или я не прав?

Криво усмехнувшись, та кивнула.

— Вадик, сука, зачем ты это сделал? Что ты ей наплел?

— А зачем Любе в Тамбов? Где это вообще? — раздраженно спросила Анжелика.

— Тамбов в России, — мрачно ответил Слава.

— На меня нашло какое-то озарение, и я обмолвился, что ты в беде, я вообще не был уверен, что она тебя помнит, да, кстати, она сделала аборт от этого Павлега…

Слава почувствовал, как перехватывает дыхание и немеет лицо — кончик носа, внутри ноздрей, верхняя губа, — замороженное внутренним воплем, который, как волна с гребнем, поднялся внутри и, ударившись о небо, пошел оседать на сердце, растекаясь по венам и артериям.

Анжелика, приподняв бровь, усмехнулась и покачала головой, приступая к еде.

— Она была не в самом лучшем состоянии, и, чтобы как-то ее растормошить, я брякнул, что ты при смерти, попал в аварию и лежишь в реанимации в Тамбове и что никакой жены у тебя на самом деле нет.

— Как ты узнал, что она поехала?

— Она звонила мне несколько раз, последний — дико счастливая, что удалось найти прямой поезд Харьков — Тамбов, что есть-таки деньги на билет и что Тамбов — это мордовское название, в переводе означает «омут».

— Как давно это было?

— С недельку назад, мы больше не разговаривали. Не нашла она тебя там, Славик.

— Идиот, — он встал и, бросив на стол две двухсотгривневых купюры, быстрым шагом направился к двери. Анжелика молча и ошарашенно смотрела ему вслед.

Тем же вечером Вадик позвонил Светлане Жук, выслушал все о биодобавке со странным названием, которая лечит все, и потом, растягиваясь поудобнее в кресле, страшным голосом сказал:

— Я видел на днях фотографии родов ребеночка на двадцати одной неделе жизни.

— Господи, какой кошмар…

И пока новая подруга с третьего курса Института международных отношений готовила на кухне что-то экзотическое с использованием ликера и красной чечевицы, Вадик пересказал все, что слышал от Алены, чувствуя, как женская жалость к эфемерному незнакомому существу растет на том конце провода, теребя нервные окончания, не требующие идентификации раздражителя и выбрасывающие гормон поднятого крыла, под которым, свернувшись калачиком и посапывая, умостился бы он сам, настоящий и дышащий, выдернутый из чудовищной жизненной несправедливости и чужой смерти. — Так вот, на поле боя часто бывает эрекция, — объяснял он потом своему экзотическому повару. — Или лежали с гангреной в военном госпитале, а от них рожали молоденькие медсестрички. Смерть — это самый прямой и естественный стимул к продолжению рода.

Любушка продолжала ждать чуда, но отношение к нему после недавних событий сделалось каким-то надломленным, крошащимся, как при смерти уповают на волю Божью, где и самый печальный исход приравнивается к искуплению, делая тем самым чудо условным, включенным в рамки общей веры — приблизительной и невнятной, ровным стоном отделяющейся от общей массы мыслей. Когда Любушка поняла, что беременна, то вспыхнула, зарделась, не могла дышать от радости — потому что чудо начало происходить, хотя и в обратном порядке: ведь в мечтах сперва был джекпот, а потом ребенок. Но два этих понятия шли нераздельно вместе, и за самым большим чудом в мире, обозначившимся такой короткой (длиною в жизнь!) полоской на тесте, неизменно должно было последовать еще одно, куда более приземленное, но без которого существование первого было бы невозможно — как у зародыша без плаценты. И, увидев наглядное подтверждение своей беременности, Любушка была готова скакать до потолка, потому что чувствовала, что и в лотерею тоже сейчас выиграет.

Розыгрыш украинской национальной лотереи должен был быть в тот же день — в среду (разве это не знак?), и, не говоря ничего Павлу, пытаясь прикусить улыбку, Любушка покатила с коляской в сторону сберкассы за бывшим кинотеатром «Ровесник», где столько раз до этого заполняла по одной бестолковой бумажке. Сейчас она даже особо не думала, цифры по-прежнему не играли никакой роли, вообще весь мир вокруг словно колыхался, как под водой, с приглушенными и искаженными звуками, потому что сама она находилась в иной плоскости, в другом измерении, где правит Чудо. И люди, заполняющие точно такие же бумажки, вызывали легкое сочувствие, ведь им было далеко до нее и ее везения, и женщина-кассир, принявшая бумажку с зачеркнутыми красными цифрами, еще ни о чем не догадывалась, и Любушка думала: «А когда она узнает, что в ее отделении выиграли, вспомнит ли она именно мое лицо?» Заговорщицки улыбнувшись, Любушка поспешила к выходу, с трудом сдерживая себя, чтобы не потратить какие-то денежки на сырки и молоко в кулинарии рядом, и твердила себе, что нужно взять себя в руки и что ничего не случилось. Но память, изголодавшаяся, почти озверевшая, извергала картинки одну краше другой: как они с Павлом покупают машину с багажником на крыше — еще лучше, чем у Тани и Васи, — и едут отдыхать на море, останавливаются в узком белом здании под названием «Эллинг» на самом берегу моря, и дети едят мороженое, сколько хотят, и еще чебуреки, и покупают украшения из ракушек, а также у них будет няня, с которой можно будет оставлять детей, и Любушка будет покупать им одежду только в магазине «Мазекея» на Майдане, только там, — начиная от пронзительно, белых плотных носочков с рюшами и заканчивая изумительными льняными платьицами, и покупать продукты, приехав на машине, в «Караване» или в «Мегамаркете», а не с машин на Лесном рынке, и всегда брать много фруктов, творожные десерты самых разных видов, это же так доступно и просто, тонкие сочные «минутные стейки» и красную рыбу, чтобы запекать детям. Роды в хорошем роддоме, конечно, вместе, только вместе, чтобы Павел видел и понял все, возможно, они поменяют квартиру — с доплатой, чтобы было две комнаты — у детей своя и у них своя, хотя чего мелочиться — можно купить и больше, чтобы у Павла был свой кабинет, и жить за городом — в Вишневом, Обухове и так далее, ведь машина-то будет. А рожать, конечно, вместе, как бы там ни было…

До вечера Любушка ничего не ела, потому что было все-таки волнительно и страшно, включив телевизор без четверти семь, пошла мыть пол на кухне, потом в прихожей, чтобы вести себя так, будто ничего не случилось. И потом вдруг без всякой помпы, долгих вступлений, рекламных пауз пошел прямой эфир, и на желтом фоне запрыгали белые мячики, будто спеша, будто с раздражением, выкатывающиеся в прозрачную трубку и становящиеся рядочком.

Ни одной из указанных Любушкой цифр не было. Эфир кончился, всем пожелали хорошего вечера, и началась реклама.

Она стояла, прижав руки к груди, и время, качнувшись маятником, повело отсчет в другую сторону.