что-нибудь обломиться. Это ж национальное достояние! И я его, можно сказать, спас. Ладно, не надо орден в Кремле вручать, я не гордый, да и что мне за радость от этой бляхи? Но вы хотя бы деньжат подбросьте, совесть-то надо иметь…»

Вдохновленный этими рассуждениями, он вынул из кармана грязных, лопнувших по шву брюк мобильный телефон. Во всей этой заварухе аппарат ни капельки не пострадал, что тоже было сродни чуду. В последний раз прикинув, что и, главное, как он будет говорить, Паречин набрал номер.

Ответили ему довольно быстро.

– Слушаю, – отрывисто произнес в трубке хрипловатый начальственный баритон. Обладатель этого голоса всегда разговаривал по телефону так, словно звонок оторвал его от каких-то спешных, государственной важности дел.

– Здравствуйте, – привычно робея, сказал водитель. – Это вас Паречин беспокоит.

– Паречин?

Вопрос был традиционный; собеседник Всеволода Витальевича всегда повторял его фамилию с таким выражением, словно старался припомнить, кто он такой, этот Паречин, и что ему могло понадобиться. Но сегодня этот привычный вопрос прозвучал как-то иначе: вместо обычного легкого неудовольствия в нем сквозило недоумение, как будто задавший его человек меньше всего на свете ожидал услышать голос Всеволода Витальевича. Это было странно, поскольку именно он настаивал на том, чтобы Паречин давал ему подробный отчет в каждом сделанном шаге.

– Паречин, – повторил Всеволод Витальевич, слегка растерявшись от такого необычного приветствия. Можно было подумать, что его звонок застал собеседника врасплох и что тот очень этим обстоятельством недоволен. Это были неприятные мысли, и водитель, сам того не осознавая, уже начал уговаривать себя, что прозвучавшие в голосе собеседника нотки неудовольствия и изумления ему просто померещились на почве усталости и стресса. – Вы просили сообщать, если что, вот я и…

– Ну, – с начальственным раздражением перебил его собеседник, – и какое у тебя на этот раз «если что»? Ты, вообще, где находишься?

– В порту, – сказал Паречин. – Понимаете, тут такое дело… Ночью было нападение на таможенный склад. Перестрелка, заваруха…

– Перестрелка?

– Ну да! Ей-богу, целая война. Тут никто ничего не понимает, а я меньше всех. Сошлись какие-то две банды, а меня занесло в самую гущу…

– Две банды? – переспросил собеседник, почему-то сильно выделив голосом слово «две».

– Ну, я же вам говорю! Человек сорок, если не больше, и давай друг в дружку палить! Из автоматов, представляете?

– Честно говоря, с трудом, – с искренней озадаченностью признался собеседник.

– Вот и тут никто ничего не понимает. Главное, передрались из-за машины крахмала…

– Что за бред?!

– За что купил, за то и продаю, – немного обидевшись, строго ответил Всеволод Витальевич. Почему-то, когда он сочинял небылицы, ему верили или хотя бы делали вид, что верят. А стоило сказать чистую правду, как ее немедленно и без стеснения обозвали бредом! – Вроде они думали, что в мешках наркотики, а оказалось – крахмал…

– Бред собачий, – убежденно повторил собеседник. – Ну и к чему ты клонишь? Что, эти любители крахмала грузовик твой сожгли?

– Что вы, – испугался Паречин, – как можно?! Могли, конечно, и очень даже запросто, но я как-нибудь не первый год замужем. Увел я его, прямо из-под пуль увел. Чуть не пристрелили, вся кабина в дырках, но картины я спас. И с местными договорился, чтоб не задерживали, потому что картинам это вредно. Короче, мы уже погрузились, через час-другой отчалим, так что не волнуйтесь, все уже хорошо.

Он, конечно, не ждал, что собеседник станет петь ему дифирамбы – не такой это был человек, – но на какое-то признание своих несомненных заслуг перед Отечеством все-таки рассчитывал. Поэтому короткое словечко, с большим чувством произнесенное собеседником перед тем, как тот бросил трубку, произвело на Всеволода Витальевича эффект неожиданной и совершенно незаслуженной пощечины.

– Сам ты мудак, – растерянно сказал он замолчавшему телефону и спрятал его в карман, заметив, что рука опять дрожит – на этот раз не от усталости или испуга, а от обыкновенной человеческой обиды.

Вот она, награда за все его старания! Послужил, называется, родине, заработал, как говорится, благодарность с занесением в грудную клетку… Обложили матом и трубку швырнули, вот тебе и вся благодарность. А он, между прочим, всю дорогу жизнью рисковал из-за этих проклятущих картин. Нужны они ему, эти картины, чтоб из-за них такое терпеть…

– Ну и пошел ты в жопу, – добавил он к вышесказанному и побрел к своему изувеченному грузовику.

Забравшись в кабину, Всеволод Витальевич порылся в спальнике и вытащил оттуда дорожную сумку с чистой одеждой, бельем и туалетными принадлежностями. Спать ему, несмотря на обиду и все прочие волнения, хотелось прямо-таки до смерти; есть хотелось тоже, и тоже очень сильно, но он сомневался, что сумеет хоть чем-нибудь разжиться на камбузе до того, как эта ржавая лохань выйдет в море. Поэтому за отсутствием каких бы то ни было иных дел он решил пойти в отведенную ему каюту и вздремнуть, сколько получится. А к тому времени, когда он проснется, корабельный кок, надо полагать, уже успеет что-нибудь такое сварганить – борщ какой-нибудь, а может, макароны по-флотски…

Он почувствовал, что размышления на кулинарную тему лучше пока оставить, и решил подумать о чем-нибудь другом. Например, о том, как он проведет целый месяц в солнечной Италии, покуда эти дураки, итальянцы, будут бродить по душным музейным залам и благоговейно пялиться на привезенные им картины. Сам он на выставку не пойдет: он этим искусством уже сыт по горло, хватит с него живописи. Зато теперь все его неприятности позади, а после душа, нескольких часов сна и сытного обеда жизнь опять заиграет всеми красками…

Он спустился по гремящему железному трапу и оказался в узком, отделанном старомодным пластиком «под дерево», скудно освещенном коридоре – не в коридоре даже, а в коридорчике, поскольку посудина, на которой ему предстояло плыть до самой Италии, была невелика. Таблички с номерами на дверях отсутствовали – все-таки это был не круизный лайнер, а малотоннажное грузовое судно, – но найти свою каюту оказалось несложно. Третья справа – чего тут особенно искать? Всеволод Витальевич подошел к нужной двери, без стука повернул ручку и шагнул через порог.

Каюта напоминала самое обыкновенное железнодорожное купе, разве что коек тут было не четыре, а две, как в спальном вагоне, да вместо большого квадратного окна напротив двери виднелся круглый иллюминатор