не успела одолжить у кого-нибудь фотоаппарат. Маб подошла к книжным полкам. Никаких поэтов. В основном древняя история – китайские династии, римские императоры.

Похоже, он предпочитал, чтобы книги уносили его как можно дальше от двадцатого века. В самой глубине полки она обнаружила тесно задвинутый между другими обложками, почти спрятанный томик со знакомым названием «Увязшие: военные стихи». На форзаце стоял год издания: 1919. Видимо, первый тираж. Корешок скрипнул так, как будто книжку не открывали уже много лет, но каждая страница была полна сердито нацарапанных строчек. Досталось почти каждому стихотворению. Вот, например, «Алтарь», самый известный его текст:

Маб отложила книгу с ощущением, что с нее содрали кожу. Он написал ей столько писем, но ни слова об этом. Да и к чему? Пережившие войну никогда о ней не говорили. Маб внезапно поняла, что если однажды наступит день, когда Гитлер будет побежден и Блетчли-Парк закроют, то ни ей, ни остальным не будет нужды указывать на положения Закона о государственной тайне, чтобы выжечь из памяти воспоминания о работе в Блетчли-Парке. Они сами это сделают. Так поступили и Фрэнсис, и его уцелевшие товарищи, и, вероятно, древнеримские и китайские солдаты, вернувшись со своих войн много веков назад.

В верхнем ящике стола она обнаружила пачку своих писем. Она пролистала их – было видно, что их часто перечитывают, – до самой первой записки, которую послала ему, когда они стали женихом и невестой. Всего пара строк: она предлагала дату, когда он мог бы познакомиться с ее семьей. Под ее подписью он нацарапал карандашом: «Девушка в шляпке!»

В дверь постучали, и Маб чуть не подпрыгнула до потолка от неожиданности. Не выпуская из рук пачки писем, она подошла и открыла дверь.

– Телефонировал мистер Грей, моя милая, – сообщила квартирная хозяйка. – Сегодня ему никак не удастся освободиться, но, быть может, получится к завтрашнему утру. Он чрезвычайно сожалеет. Говорит, идет срочное расследование, в котором ему необходимо участвовать.

Сердце Маб упало.

– Не желаете ли отужинать? Правда, я не могу вам предложить ничего, кроме фальшивой утки и салата из зелени турнепса, но даже во время войны никто не встает голодным из-за моего стола.

Маб вежливо отказалась, закрыла дверь и снова оглядела комнатушку. Пусть спальня и не напоминала о Фрэнсисе и не пахла им, пусть в затененных углах не вырисовывался его силуэт, но в этот миг она могла поклясться, что почти чувствовала его дыхание у себя за плечом. Прежде чем это ощущение ушло, она села за его письменный стол, выбрала лист бумаги и взяла авторучку.

Милый Фрэнсис, я сижу в твоей комнате, где нет тебя, и теперь у меня множество вопросов. Я знаю, как ты сдвигаешь набекрень шляпу, когда одной рукой нахлобучиваешь ее на голову. Я знаю, что ты пьешь чай без сахара, даже когда сахар отпускают не по карточкам. Я знаю, где у тебя на животе щекотное место, и знаю, какую песню ты мычишь, когда бреешься («Я всегда бегу за радугой»[64]). Но иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю… а ведь ты, похоже, знаешь меня очень хорошо.

Жаль, что я не знала того мальчика, которого увидела на фотографии у тебя на столе, – того, что улыбается до ушей. Жаль, что я не знаю, кто его товарищи. Жаль, что я не знаю, почему ты назвал меня девушкой в шляпке.

Жаль, что тебя нет сейчас рядом со мной.

М.

Милая Маб,

Проклятье, мы разминулись этим утром всего на восемь минут! Я бежал домой, безжалостно спихивая детишек в канавы, а престарелых дам – под колеса автомобилей. Когда я распахнул дверь, в комнате еще витали твои духи. Тогда я произнес много слов, которые очень не понравились моей квартирной хозяйке. К черту мою работу, к черту министерство иностранных дел, к черту войну.

Не стоит жалеть, что ты не знала того мальчишку с фотографии. Он был идиотом. В твоем присутствии он бы двух слов не связал, и ты бы весь вечер болтала с его тремя друзьями – вот их ты бы сочла очаровательными. Все они были куда более достойными людьми, чем рядовой Ф.Ч. Грей. (Ч. – это Чарльз. Ты не знала? Вполне вероятно, что я так тебе и не сказал.)

Что до девушки в шляпке, то это ты. Точнее, она стала тобой. Мне было шестнадцать, я уже четыре месяца провел в окопах – вполне достаточно, чтобы лишиться всех прежних идеалов до единого. Ты читала мои несчастные стихи, так что не стану повторять избитых фраз о колючей проволоке и летящих пулях. Меня ждали двое суток увольнения вместе с моим другом Китом – на фото он светловолосый парень с краю. Двое других уже погибли: Артур – от перитонита, за две недели до того, а Джордж – за три: царапина загноилась, пошло заражение крови. Остались только Кит да я, и вот в следующее увольнение он собирался свозить меня в Париж, да только за шесть часов до отпуска был убит – получил пулю в живот в какой-то дурацкой стычке. Я целый час слушал его крики, пока снайпер из наших его не прикончил. Так что в Париж я поехал один.

Эйфелева башня, Сакре-Кёр… Я бродил по Парижу как в тумане и глядел на все те достопримечательности, которые мы с Китом собирались посмотреть, – но ничего из них не помню. Весь мир будто накрыло полупрозрачной пеленой, и я шел за ней следом, вглядываясь в дымку. Мир стал совершенно серым.

На Рю-де-ла-Пэ был шляпный магазин, и почему-то я перед ним остановился. Я не разглядывал шляпы в витрине, я вообще ни на что не глядел. И ни о чем не думал. Но постепенно до меня дошло, что в магазине есть покупательница – незнакомая девушка, примерявшая шляпы.

Я почти не помню, как она выглядела. Запомнился лишь высокий рост и голубое платье. По правде говоря, для Рю-де-ла-Пэ ее наряд казался слишком уж скромным. Наверняка она долго копила деньги на шляпку из этого очень дорогого магазина и, черт возьми, не собиралась позволять тамошним продавщицам со сложными прическами задирать перед ней нос. Она изучала шляпки с таким видом, с каким Наполеон осматривал свои пушки. Скорее всего, от покупки каким-то образом зависела вся ее судьба, и она твердо вознамерилась сделать правильный выбор. Я молча стоял и глядел через окно, как она примеряла шляпки, одну за другой, пока не нашла Ту Самую. Помнится, шляпка была из светлой соломки,