В дни «июльского кризиса», как стал называться этот период, Дональд Томпсон был на улицах города со своей камерой и штативом. Иногда он ходил пешком, но чаще разъезжал в арендованном автомобиле с «камерой, пугающе высовывавшейся сзади» и, по выражению Флоренс Харпер, «весьма смахивавшей на новый вид какого-то оружия». «Это смотрелось так устрашающе, что позволяло нам совершенно свободно разъезжать по Невскому проспекту». С безрассудной легкостью Томпсон при любой возможности устанавливал камеру «и принимался крутить ручку аппарата»[85]. Позже в тот вечер он стал свидетелем сцены, которая невольно напомнила дикое варварство толпы во время Февральской революции (она не попала на пленку). Около Таврического дворца он увидел, как три революционера, одетые, как матросы, открыли из автомобиля стрельбу по группе офицеров, стоявших на ступеньках здания, после чего набрали скорость и поехали прочь, однако вскоре были остановлены грузовиком, перекрывшим дорогу. Собравшаяся толпа вытащила их из машины и тут же расправилась с ними. Томпсон еще никогда не видел такой жестокости: «их подвесили к поперечине телеграфного столба, не связывая им рук, на расстоянии около метра от земли. Трое несчастных, вися, пытались ухватиться друг за друга, но толпа била им по рукам, и они медленно задохнулись». Вряд ли это была самая отрадная история, которой Томпсон мог завершить письмо своей жене Дот, ждавшей его дома, в Канзасе{724}.

Когда напряженность несколько спала, Артур Рэнсом в вечерней телеграмме своей газете кратко и драматично подвел итог недавнему хаосу: «Ничто не может быть печальнее событий последних нескольких дней тчк солдаты выведенные на улицы агитаторами под различными предлогами совершенно не понимали что происходит тчк… весь город включая солдат был крайне возбужден тчк любой выстрел где-либо провоцировал стрельбу в результате чего страдали невинные люди которые становились жертвами паники других людей тчк… у демонстрантов не было никакой четкой цели и они ничего не добились тчк целые сутки город практически находился в их распоряжении и абсолютно ничего не было сделано… было множество убитых раненых и все совершенно зря тчк многим демонстрантам это становится ясно тчк… не может быть и речи о каком-либо революционном порыве тчк растерянный простой народ движимый противоречивой агитацией»{725}.

«Петроград сейчас стих, – писал Гарольд Уильямс в своем сообщении изданию «Нью-Йорк таймс», – но после этой безумной и нелепой авантюры осталось тяжелое и горькое чувство унижения и позора. Как такое можно было допустить? Почему этого нельзя было пресечь в самом начале?» Он был потрясен бесчестным и трусливым поведением «ленинских злодеев», которые «преступной агитацией» спровоцировали «эти невежественные массы» на насилие{726}.

Керенский был в ярости оттого, что правительство оказалось не в состоянии взять ситуацию под контроль, в то время как он выезжал на фронт. Он твердо рассчитывал на то, что правительственная реформа 7 июля, в результате которой Керенский сменил деморализованного князя Львова на посту министра-председателя, обеспечит ему «диктаторские полномочия для того, чтобы вернуть в армию дисциплину». Он потребовал создания новой системы военного управления, которая бы исключила «всякое вмешательство со стороны солдатских комитетов»{727}. Сохранив за собой пост военного и морского министра, Керенский назначил новым Верховным главнокомандующим генерала Корнилова, который сразу же призвал к восстановлению военно-полевых судов и смертной казни за дезертирство. Мятежные части Петроградского гарнизона были расформированы и в качестве наказания направлены на фронт. Кронштадтские матросы были разоружены и возвращены на свою базу; правительству, к сожалению, не хватило воли или власти наказать их.

Проснувшись 7 июля, питерцы обнаружили, что, «по крайней мере, на какое-то время власть большевиков была низвергнута»{728}. Были выданы ордеры на арест Ленина, Троцкого и других большевистских руководителей. Троцкого схватили довольно быстро, но Ленин смог ускользнуть от облавы. Проведя несколько дней на конспиративной квартире в Петрограде, он перебрался на север, к озеру Разлив, где прятался в шалаше, после чего спустя некоторое время, сбрив бороду и надев парик и одежду рабочего, бежал в Хельсинки. «Этот Ленин, который бежал…и его единомышленник, Троцкий, который несколько месяцев назад работал в Нью-Йорке официантом в забегаловке, сделали больше, чтобы погубить Россию, чем любые другие два человека, которых я знаю в истории, – писал своей жене Дональд Томпсон. – Думаю, что Керенскому остается только поймать этих двух и посадить их. Если бы у меня была такая возможность, я бы очень гордился, пристрелив их обоих». Посол Фрэнсис, редко позволявший себе резкие высказывания, на сей раз не сомневался в том, что правительство продемонстрировало свою несостоятельность и провалилось, не сумев, проявив власть, арестовать Ленина, Троцкого и других большевистских лидеров, судить их за измену и казнить. Позже он писал, что если бы оно сделало это в июле, то «Россия, вероятно, была бы избавлена от еще одной революции»{729}.

Через десять дней после боя на Литейном проспекте была организована торжественная панихида по семи из двадцати казаков, погибших в уличных беспорядках{730}. В отличие от светских похорон жертв Февральской революции, церемония, состоявшаяся 15 июля, была организована в полном соответствии с православными традициями, что, как выразился один из англичан, явилось своего рода «упреком» в адрес социалистов, которые провели захоронение на Марсовом поле без религиозных обрядов. Судя по всему, некоторые родственники жертв, похороненных там, впоследствии в частном порядке заплатили за то, чтобы над могилами был проведен обряд. По мнению Эрнеста Пула, Керенский, любивший драматизм и охотно эксплуатирующий общественные настроения, хотел превратить эти похороны в коллективное театрализованное представление, торжественно заявив, что казаки-герои должны быть «похоронены там, где покоятся великие русские князья»{731}.