Случайный наблюдатель мог бы вообразить, что постояльцы «Астории» купались в роскоши, «однако это было совсем не так». Питание было, как всегда, отвратительным: в обед на первое подавали «рубленое мясо и кашу в капустных листьях, на второе – то же самое рубленое мясо и кашу, неуклюже прикрытые половинкой огурца»{759}.

После того как миссия Красного Креста под охраной правительства выгрузила и складировала свои драгоценные лекарства и запасы продовольствия, она принялась планировать их распределение по России, а также создание мобильных дезинфекционных станций для борьбы с вызывавшей большую тревогу эпидемией тифа. Джордж Чандлер Уиппл предполагал, что это будет весьма нелегким делом. «Будет совершенно бесполезно рассказывать тем, кто умирает от голода, как соблюдать чистоту», – записал он в своем дневнике{760}. Очереди за хлебом были пугающе длинными, и он был поражен тем, какие грубые способы использовались для нарезания и взвешивания хлебных порций – они только замедляли этот процесс и заставляли ждать еще дольше тех, кто и так уже отстоял в очереди несколько часов. Ему было ясно, что продовольственный кризис «обострился вдвое в связи с притоком солдат, беженцев и других» – в результате войны население города увеличилось с двух до трех миллионов человек. «Власти с полным на то основанием ожидают этой зимой голода в Петрограде; если только не будут предприняты решительные шаги, то голодать, возможно, будут несколько сотен тысяч человек». Уиппл заметил, как везде появлялись огромные запасы дров, дрова свозились к набережным большими плоскодонными баржами. Петроград жил на дровяном отоплении (уголь его жителями мало использовался или же не использовался вообще), и дрова взлетели в цене. Уиппл также не мог не заметить, что полки в магазинах были пусты, совершенно нигде не было обуви, одежда тоже стала дефицитом накануне зимы. В разгар августа, возможно, было и жарко, но с приходом сентября польют дожди, и все драматическим образом изменится{761}.

Его сограждане американцы, те, с которыми встречался Уиппл и кто работал в различных благотворительных городских проектах, оказались вовлечены в безнадежную борьбу за выживание. Франклин Гейлорд, который жил в Петрограде восемнадцать лет и посвятил себя работе с «Маяком» (российский филиал Международного комитета Юношеской христианской ассоциации), пришел к мрачному выводу о том, что Петроград был «худшим, самым безнравственным, самым отвратительным городом в Европе, чьи улицы ужасны, труд безнадежен, канализации нет, пить воду нельзя, еды нет, в номерах полно клопов, всю зиму не видно солнца, холодно и мрачно, совершенно невозможно дышать»{762}. Это было обескураживающим началом, однако миссия Красного Креста, несмотря ни на что, начала сбор информации, навещая продовольственные магазины, склады Красного Креста и других благотворительных организаций, больницы и медицинские участки по уходу за больными в городе и пригородах, осматривая гидротехнические и очистные сооружения. Главной заботой миссии были лечение и профилактика тифа, туберкулеза и цинги, и ее сотрудники стремились тесно взаимодействовать с российской стороной. Доктор Оррин Сэйдж Уайтман сравнивал русских «с детьми, которые после длительного периода угнетения внезапно обрели свободу, которая превратилась во вседозволенность». Он был шокирован «ленью и безразличием», с которыми он сталкивался повсюду: «заветной целью жителей» Петрограда было ничего не делать. «Дух праздности, который они интерпретируют как свободу, настолько умалил их, что образумить их могут только сильные страдания»{763}.

«Здесь полный хаос!» – писал, вернувшись домой, Раймонд Робинс, самый высокопоставленный сотрудник миссии, известный экономист и прогрессивный политик[91]. Являясь приверженцем Евангелической церкви, он отправился в Петроград с рвением участника крестового похода, готовый преодолеть все трудности и проблемы, с которыми ему предстояло встретиться. Однако он вынужден был признать, что жизнь в российской столице «превратилась в задачу каждодневного выживания… Везде царила неопределенность… Будущее выглядит грозным»{764}. Это чувство неопределенности у него окрепло после его встречи 1 августа с Керенским, которого он нашел совершенно измотанным, «настолько занятым изо дня в день единственной задачей сохранить и спасти имевшееся, что его можно было увидеть лишь на официальных мероприятиях. Он так перегружен работой и у него так напряжены нервы, что невольно возникает вопрос, сможет ли он продержаться еще полгода» – к моменту, когда всенародно избранное Учредительное собрание должно сформировать постоянное правительство.

Как и его коллеги, Раймонд Робинс видел, что будущее России находится под угрозой из-за экономической ситуации и катастрофической нехватки продовольствия. Он был весьма обеспокоен длинными очередями за хлебом, мясом, молоком и сахаром: «Судьба Временного правительства находится в полной зависимости от этих очередей. Если они сократятся, то правительство выживет; если же они удлинятся, то оно погибнет»{765}. Однако Временное правительство казалось ему состоявшим из «мечтателей, на которых была возложена ответственность, но неспособных сейчас, получив власть, воплотить в жизнь свою мечту». По мнению Раймонда Робинса, слишком многое зависело от одного человека, Керенского, «который мог хоть как-то контролировать ситуацию со своей стороны или же осуществлять военную диктатуру». Однако сейчас Раймонд Робинс все еще лелеял романтические надежды на будущее России. «Русский народ сохранит духовную стойкость и вскоре вернет миру почитание и преклонение, – писал он 6 августа о своих надеждах жене Маргарет. – Он добьется великой социальной демократии и обеспечит себе путь к равным возможностям для всех, свободе и братству»{766}.

21 августа Россия потерпела еще одно военное поражение: пришли новости о захвате немцами стратегически важного балтийского порта Риги, находящегося в 490 километрах юго-западнее Петрограда. Если говорить точнее, то русские войска просто сдали его немцам без боя. Несмотря на это, в российской столице по-прежнему отказывались признаваться в развале российской армии. В тот вечер Виллем Аудендейк вместе со своей женой пошел в оперу послушать Шаляпина в «Майской ночи» Римского-Корсакова. Публика была в полном восторге, она вскакивала со своих мест и бросалась к сцене, «вновь и вновь вызывала Шаляпина в конце каждого акта. Казалось, в тот вечер никто не думал ни о революции, ни о немцах, ни о войне. Петроград находился в зоне боевых действий, но какое это имело значение? Ведь здесь сейчас пел Шаляпин! Радуйтесь! И аплодируйте! Браво, Шаляпин!»{767}