Полин Кросли 13 июля написала, что Керенский «стремительно носится с тыла на фронт, с одного фронта на другой, выступает со страстными речами – однако все продолжает рушиться». Она сомневалась, что он сумеет все восстановить: «Мои русские друзья уверяют, что на какое-то время все «нормализуется» (то есть придет в обычное хаотическое состояние) – но лишь до момента, пока анархисты не предпримут еще одной серьезной попытки завершить начатое дело; что теперь им известно, как легко захватить город, и что в следующий раз, захватив его, они уже смогут его удержать»{744}.

Находясь в этом состоянии, в состоянии предчувствия беды, Петроград в конце июля 1917 года был в постоянном движении и напоминал вооруженный лагерь. С падением старого режима в феврале 1917 года этот город (который по своим размерам составлял половину Нью-Йорка) остался без какой-либо организованной защиты в виде полиции, взамен которой была поспешно создана милиция{745} [86]. Несмотря на то что беспорядки на время были подавлены, Петроград не чувствовал себя безопаснее, чем ранее, и слухи о предстоящих бедах, «упорные и многообразные», продолжали циркулировать по городу. «Российским обществом овладело любопытное умонастроение, – вспоминал в конце лета 1917 года Виллем Аудендейк, – а именно: не ожидать больше ничего хорошего, ни на что не надеяться, молчаливо и покорно соглашаться с тем, что следующий день может откуда угодно принести всевозможные несчастья». Как писала Рета Чайльд Дорр, правительство (в том виде, в каком оно было) продолжало существовать «лишь по воле толпы»{746}.

Однако большевистское руководство также было в смятении, обнаружив, что в июле оно оказалось не в состоянии реагировать на быстро менявшуюся обстановку. В этой ситуации Ленин не смог решить, следовало ли возглавить массы для организации второй революции, сочтя за лучшее занять выжидательную позицию (по существу, он предпочел тактику «поживем – увидим»), точно так же поступил и Центральный комитет Петроградского Совета. Революционные лидеры в Петрограде (равно как и все остальные) не были уверены, чем именно могли завершиться массовые демонстрации: пролетарской революцией или же государственным переворотом. А после того как по большевикам был нанесен сокрушительный удар обнародованием сведений о том, что они финансировались немцами, они были вынуждены отступить. Но надолго ли?

В том месяце обострилась ситуация и на фронте: русская армия продолжала терпеть серьезные неудачи, в числе которых были сдача двух армейских корпусов и крупное поражение в Тернополе; были также потеряны большие территории в Галиции и на Буковине. По состоянию на 22 июля русские войска численностью до миллиона человек отступали; многие тысячи были взяты в плен, еще больше дезертировали. Возникла реальная угроза немецкого наступления на столицу. Артур Рэнсом, доведенный до отчаяния, был готов уехать. У него случился очередной приступ дизентерии (уже четвертый в этом году), он ослабел, изголодался и тосковал по дому. Он не рассчитывал на то, что его семья (даже столкнувшись в Англии с нормированием продуктов с учетом военного времени) сможет хоть в какой-то степени понять, как трудно сейчас приходится в России: «Вам не пришлось видеть, как выпирают через кожу кости у лошадей на улице. Вам не пришлось встречаться с тем, что жена вашего привратника умоляет дать кусочек вашей порции хлеба, потому что она не может накормить своих детей. Вам не доводилось пить чай без пирожных, без хлеба, без масла, без молока, без сахара – потому что их просто нет. Вам не пришлось платить семь шиллингов девять пенсов за фунт второсортного мяса. Вам не пришлось платить сорок восемь шиллингов за фунт табака»[87].

«Если мне доведется когда-нибудь вернуться домой, – заключил он, – я буду заниматься только обжорством»{747}.

Дональд Томпсон также находился в подавленном состоянии. Он тоже много потерял в весе. «Мой желудок имеет полное право обижаться на меня, – писал он своей жене, – поскольку я так редко радую его даже вкусом нормальной еды». Он так изголодался и вымотался, что пообещал ей, что это будет его последняя командировка за границу: «Сегодня [8 июля] я чувствую себя тем, кем вы всегда хотели, чтобы я себя почувствовал, – больным военным фотокорреспондентом, уставшим от своей работы»{748}. 15 июля он начал готовиться к возвращению домой. Однако он мог уехать, только получив разрешение, подписанное лично Керенским, на вывоз из страны своих драгоценных кинопленок и фотографий. 1 августа он наконец сел на поезд, который по Транссибирской магистрали доставил его во Владивосток. Там он сел на пароход до Японии, откуда отправился через Тихий океан в Калифорнию.

Томпсон не жалел о своем отъезде. Пятью месяцами раньше он видел жителей Петрограда, выходивших на демонстрации с ясными целями и высокими стремлениями – во имя идеалистических революционных идей Свободы, Равенства и Братства. Но теперь ничто не могло вдохнуть в него надежду: «Я вижу, как Россия погружается в такой ад, в который еще не погружалась ни одна страна»{749}.

Ранним утром 1 августа, во вторник, Николай Александрович, бывший Самодержец Всероссийский, а теперь просто полковник Романов, был вместе со своей семьей отправлен по железной дороге из Царского Села в Западную Сибирь. Следующие девять месяцев они проведут, томясь неизвестностью, в доме губернатора в Тобольске, в то время как правительство будет обсуждать их судьбу[88]. Их бывший дом, Александровский дворец, пустовал, а предназначенная для царской семьи железнодорожная линия, связывавшая Царское Село со столицей, была разобрана: ее рельсы и шпалы были отправлены на другие железнодорожные участки. Проживавшие в Петрограде иностранцы практически не обсуждали гибель трехсотлетней династии Романовых. Большинство из них с безразличием отнеслись к отрешению царя (детали которого были неизвестны так же, как и его дальнейшая судьба), поскольку жители столицы по-прежнему страдали от других актуальных проблем: острой нехватки продовольствия, нестабильности правительства, общественных беспорядков. Царская Россия осталась уже далеко в прошлом.