– Повесточка? – повторил он почти тупо.

– Она самая, – бодро подтвердил человек вкамуфляже. – Она, родимая. Среди безмятежной утренней тишины внезапнораздался рев боевой трубы, и это означало, что родина вас позвала, Herr Arzt,[1] товарищ доктор… Военные сборы, переподготовка и все такое,прибыть немедленно с подателем сего. Расписываться не трудитесь, к чему намлишняя канцелярщина, когда я сам за вами приехал… Там, на вешалке,одно-единственное пальтишко, надо полагать, ваше? Ну вот, а еще говорят, что унас, солдафонов, нет склонности к логическому мышлению… Надевайте пальтишко,будьте добреньки… а халат можно снимать, а можно и не снимать, это как выхотите. – Говоря это, он с проворством опытного гардеробщика сдернул свешалки пальтецо на рыбьем меху, другой рукой снял с крючка подыстершуюся докторскуюшапку. – Вот так, вот так… Пойдемте, Михал Михалыч, время поджимает…

– Начальство… – только и смог произнести докторТерехов, застегивая пуговицы.

– В курсе, в курсе, а как же, – заботливейшимтоном поведал незнакомец. – И жена ваша уже в курсе, вы ей потом напишете…Вы не беспокойтесь, никакая это не Чечня, просто повернулось так, чтоотправляться мы должны незамедлительно… Готовы? Ну, ди эрсте колонне марширт?

«Что происходит? – спрашивал себя растерянно и унылодоктор Терехов, шагая вслед за незнакомцем по коридору родимогозаведения. – Почему я ни слова не сказал поперек? Почему плетусь за ним,как щенок на веревочке? Нужно…»

Но он шагал и шагал, молча, покорно, безвольно, отчего-то нев силах что-то сказать или предпринять. Он понимал, что никакой это не сон, носделать ничего не мог.

Знакомый двор. Облупленный зеленый уазик. Молодой солдат забаранкой – светлые кудряшки, голубые глаза, бодрая и бездумная физиономияпередового комсомольца с неведомых молодому поколению плакатов «Молодежь строитБАМ» или иных аналогичных. Мягкий щелчок захлопнувшейся дверцы. Знакомая улица…

– Давай, Васючок, – сказал его спутник. –Давай, родимый, опаздываем ведь…

– А я что делаю? – пробурчал водитель, ловколавируя в потоке.

– Вася… – повторил доктор Терехов севшим голосом.

– Ага, – сказал водитель, мельком глянув на него взеркальце заднего вида с непонятной улыбкой.

Тем же голосом, отстраненным и тусклым, Терехов продолжал:

– А вас, кажется, зовут Шибко…

– Телепат, – громко фыркнул водитель.

– Точно, телепат, – широко улыбаясь, сказалсидевший рядом незнакомец. – В цирке можно показывать. Наодну-единственную буквочку и ошиблись, доктор. Шубко мое фамилие. Шубко. Вечныйпрапорщик.

– Так, – сказал доктор Терехов. – Так.Значит, так. А дома у меня уже копия, а?

– Какая такая копия? – осклабясь, с крайнимнедоумением спросил прапорщик Шубко. – Дома у вас жена-красавица и кошкаМуська… Что еще за копия?

В его взгляде не было ни враждебности, ни насмешки – онпросто-напросто был отстраненным, холодно-изучающим. Легко можно былопредставить и в пятнистой куртке эсэсовского горного стрелка, в кепи сэдельвейсом – и в серебристом скафандре неведомого фасона, с какой-тозагадочной штукой на плече…

Не было ни удивления, ни испуга, словно все чувства и эмоциинапрочь исчезли из сознания. Только дорога, только машина, мчавшаяся чересчуруж быстро и плавно для раздолбанного армейского уазика – казалось даже, что шуммотора не более чем чистая бутафория, необходимая для завершенного образа.

– Вы, главное, не переживайте, доктор, – сказалпрапорщик Шубко без насмешки. – Честное слово, это не Чечня. Ничегопохожего. У нас интересно, сами убедитесь… Вася, родной, ну поддай ты пару, чтоплетешься? Кто ж нас остановит…

– Да знаю я… – проворчал водитель.

И облупленная машина, рванувшись вперед с нереальнойплавностью и быстротой, обошла перший что есть мочи красный спортивныйавтомобиль, как стоячего.

Они ехали в аэропорт знакомой дорогой.

Красноярск, 2003