характеризовали лирическую поэзию. Но теперь уже, как мы видели, лирическое содержание не определялось закрепленным за ним традицией поэтическим ритмом.

Наиболее сильна была традиция в культовой поэзии, которая представлена для нас в отрывках гимнов к старым богам (Зевсу, Деметре, Аполлону, Асклепию, Пану), к новым (Серапису, Исиде), к обожествленным правителям и членам их семьи, например, в гимне к Арсиное-Афродите, в честь жены Птолемея II. В начале II в. с усилением мощи и значения Рима возник гимн Риму, в котором латинское название города (Рома) ассоциировалось с греческим омонимом «сила», «мощь» (rome).

Гимническая поэзия не могла пройти мимо тех изменений, которые были характерны для эллинистического мировосприятия и мироотношения, и в ней боги теряли свою величественную возвышенность. Однако эта поэзия по-прежнему сохраняла официальный характер. А новые чувства нового времени нашли прежде всего свое выражение в эпиграмме, которая сохраняет привычную форму эпитафия или посвятительной надписи, но одновременно включает в себя все многообразие и вместе с тем узость и ограниченность жизни эллинистического общества. Для Александрии и культурно связанных с ней эллинистических городов, за исключением Афин с их новой комедией, эпиграмма стала зеркалом повседневной жизни, ограниченной для большинства тесным кругом друзей и освещенной утехами любви и веселых пиров. Связь с надписью продолжала существовать и определила форму эпиграммы, ее точность и ясность, но практическое назначение надписи изменялось и постепенно надпись на предмете уступала место записи в книге. Так эпиграмма становилась стихотворением, более или менее сохраняющим форму надписи. В свое время подлинные стихотворные надгробия подверглись влиянию элегии, теперь эпитафии настолько близки к коротким элегиям, что часто их невозможно различить. В эпиграмму перешли теперь темы и мотивы архаической монодийной лирики (Алкей, Сапфо, Анакреонт), она же заменила былой сколий, но не пелась, а читалась на пирах. Уже в подлинных надписях классического периода были элементы драматизации (разговор умершего с прохожим или дарителя с тем, кому предназначался дар и т. д.), теперь эпиграмма часто перекликается с комедией и особенно мимом. Стихотворным ее размером окончательно становится элегический дистих, изредка попадаются ямбы и трохеи.

При всей пестроте эллинистической эпиграммы в ней можно условно выделить два ведущих направления — западное и восточное. Первое локализовалось на юге материковой Греции и на западе от нее, преимущественно в областях с дорийским населением. Оно представлено в эпиграммах Мнасалка, Феокрита, Носсиды, Аниты, Леонида Тарентского и других. Их стихотворения тесно связаны с подлинными надписями даже тогда, когда оказываются фиктивными, т. е. книжными. Поэтому преобладают среди них эпитафии и посвящения. Характерное же для эллинизма обращение к повседневности и быту обнаруживается в том, что в эпиграмму входят люди обычных и будничных профессий — рыбаки, пастухи, ткачихи, музыканты, появляются маленькие дети с их забавами и невзгодами, любимые животные, птицы, даже цикады и кузнечики, вводится пейзаж, обычно буколический. Но «маленькие люди» представлены своеобразно, они лишены индивидуальных черт, мало того, даже узнать о них что-либо оказывается невозможным. Так, например, каких-то путников, «всех, кто устал», на время приглашает отдохнуть в чудесном уголке Анита в стихотворении, задуманном, вероятно, как надпись на источнике:

Кто бы ты ни был, садись под зелеными ветвями лавра.

Жажду свою утоли этой прозрачной струей.

Пусть легкокрылый зефир, навевая повсюду прохладу,

Члены твои освежит в трудные знойные дни.

(Пер. Н. Кострова)

Как правило, личность поэта и его переживания в таких эпиграммах не акцентированы, но иногда поэт, следуя обычаям архаической лирики, свои чувства и ощущения преподносит как общезначимые, с тем чтобы приобщить к ним всех. Так пишет Носсида в эпиграмме, которой возможно открывался ее сборник:

Слаще любви ничего. Остальные все радости жизни

Второстепенны; и мед губы отвергли мои.

Так говорит вам Носсида: кто не был любим Афродитой,

Тот не видал никогда цвета божественных роз.

(Пер. Л. Блуменау)

Более сотни эпиграмм сохранилось от Леонида Тарентского. Он родился в Южной Италии, но рано покинул родину, ясил некоторое время при дворе эпирских правителей, у Неоптолема и Пирра, затем долго скитался повсюду и скончался в бедности около 260 г. Не дошедший до нас сборник его эпиграмм был впоследствии включен в позднейшие собрания; возможно, он завершался автоэпитафией:

От Италийской земли и родного Тарента далеко

Здесь я лежу, и судьба горше мне эта, чем смерть.

Жизнь безотрадна скитальцам. Но Музы меня возлюбили

И за печали мои дали мне сладостный дар.

И не заглохнет уже Леонидово имя, но всюду,

Милостью Муз, обо мне распространится молва.

(Пер. Л. Блуменау)

Почти все эпиграммы Леонида — эпитафии или дарственные надписи. Их герои — люди, привыкшие в жизни довольствоваться малым. Поэт не защищает их и не отстаивает их интересы, далек он и от реалистического изображения; все эти рыбаки, пастухи, музыканты, ткачихи лишены индивидуальных черт и не конкретизированы. Приверженец кинической философии, он умиленно любуется бедностью, с которой, по его мнению, приходит свобода духа:

Часто и вечером поздним и утром ткачиха Платфида

Сон отгоняла от глаз, бодро с нуждою борясь.

С веретеном, своим другом, в руке иль за прялкою сидя,

Песни певала она, хоть и седа уж была.

Или за ткацким станком вплоть до самой зари суетилась,

Делу Афины служа с помощью нежных Харит;

Иль на колене худом исхудалой рукою, бедняга,

Нитку сучила в уток. Восемь десятков годов

Прожила ткавшая так хорошо и искусно Платфида,

Прежде чем в путь отошла по ахеронтским волнам.

(Пер. Л. Блуменау)

Следуя Аните, Леонид обращается к буколическому пейзажу, приносящему отдых и умиротворение. Описываемая им природа всегда благожелательна к человеку:

Время отправиться в путь! Прилетела уже щебетунья

Ласточка; мягко опять западный ветер подул,

Снова луга зацвели, и уже успокоилось море.

Что под дыханием бурь волны вздымало свои...

(Пер. Л. Блуменау)

Себя Леонид считает наследником всей поэтической традиции. Об этом он говорит в многочисленных фиктивных эпитафиях поэтам различных времен — Гомеру, «солнцу среди светил Муз», Алкману, Анакреонту, Гиппонакту с его «огненосными ямбами», Эринне и Арату.

В эпиграммах Леонида поражает сочетание простого и безыскусственного содержания с нарочито изысканной манерой выражения. Поэт нередко бывает риторичен, бедность и незначительность мысли прикрывается многословием, а простота оказывается вычурной. Он обновляет поэтический словарь, изменяет привычные словосочетания.