отцом были лишенцами, бесправными, и сбежали от большевиков из Клина, как только узнали, что немцы начинают отступать. За месяц до твоего приезда Валя приволок в школу птенца красного коршуна и с тех пор возился с ним, как с младенцем. Сшил коршуну из драных перчаток седло и шапочку для глаз. Ну, ты помнишь…

Пока мы не выбрались на ночной костёр, я не знала, что пережил каждый из вас, и спрашивала осторожно, боясь обжечься об ужас и отверстые раны. Когда картофель запёкся до чёрной корки, был вытащен и съеден, все разговорились и исповедовались едва ли не криком, перебивая друг друга. Я благодарила уже и не знаю кого, что танк войны проехал над вами и не растерзал вас гусеницами. Кто-то видел расстрел, кто-то потерялся на станции, а поезд с родителями ушёл, кто-то смотрел на разорванного человека с выпроставшимися переливчато-розовыми внутренностями, кого-то избили, обыскивая, — но непоправимого ни с кем из вас не случилось, и это было чудо.

Через месяц после костра явились вы с Зоей. Она показалась мне манерной, будто бы чрезмерно носящейся со своей нервной натурой. Уже потом я узнала, что интернат для девочек, с которым ей пришлось бежать из Белграда в маленький саксонский городок, отличался пристрастной муштрой, и что Зоя мучалась своей особостью под ярым оком классной руководительницы, и что тоска её по родителям была громадна, так как, в отличие от многих, она помнила их. Я не догадалась вчитаться в её стихи и разглядеть Зою на свет, как смотрят на лист орешника, чтобы увидеть его прожилки и их рисунок, незаметный в тени. Прости меня и за это тоже.

Тебя же я любила с самого начала, ты знаешь за что: мы во многом похожи. Ты громкая, яркая, заводила, всегда прямая — и мне хотелось охранять эту прямоту, не давать ей притупляться о быт, о шёпот по углам бараков, о взгляды и укоризну их косных насельников. Но что теперь…

Однажды ко мне явился один из дипийцев, слесарь. Об увиденном инциденте с гимназистками он сперва решил доложить учительнице — чем спас в конечном счёте всех. Выяснилось, что слесарь заметил, как знакомые тебе Варя Ворожейкина и Света Гавриленко несколько раз отправлялись с солдатами на квартиры. После последнего такого случая он ехал с ученицами на поезде и подслушал, как они бравируют своей ловкостью и на какие снадобья намереваются потратить заработанное. Семьи девочек голодали хуже многих, давно обменяв спрятанные драгоценности на еду.

Чтобы предотвратить мерзкие сцены, я убедила слесаря, что сама доложу обо всём директору. Умалчивать было опасно, поскольку слесарь был возмущён и повторил несколько раз: нельзя, чтобы дело было утаено. Я велела каждой из девочек прийти разными тропами на лесное кладбище и встретила их там.

Думаю, ты их помнишь и знаешь их семьи: в них царила нищета, родители переживали неудачу за неудачей, и у них опускались руки. Варин отец пил. Она ожесточилась и цинически полагала, что жизнь только так и устраивается, деньги важнее всего и не важно, как они получены. У Светы же была слабоумная сестра, которая забирала всё внимание и силы родителей и возмущала соседей бесцеремонным поведением. Обеим нравилось проводить время с солдатами и плести старшим, что они убираются в присутственных местах. Обеим я запретила выходить из лагеря, но ругать их язык не поворачивался.

Всё это я сослепу пересказала Надеждину почти без изъятий, рассчитывая на его сострадание. Сама не чувствовала гнева — только скорбь и желание срочно найти девочкам занятие здесь, в лагере. Ясно было, что, вновь попав в Кассель, они займутся тем же. Объяснять им что-либо сейчас было бессмысленно — лишь вовлечение в нашу классную или скаутскую жизнь могло что-то изменить.

Надеждин внезапно набросился на меня: это ваше новое воспитание с правилами на стене разлагает! я давно наблюдаю за классом и не удивлён духовной повреждённости учениц!

Хуже того, Надеждин стал требовать сурового наказания для запятнавших честь русской женщины (так и сказал). Я опешила и отвечала, что он бесчувственен и, прежде чем делать какие-то выводы, надо хотя бы попытаться понять их души. Надеждин принял это за грубость и крикнул, что доложит совету солидаристов и отвечать за эту возмутительную ситуацию придётся мне и моему мужу, которого он считает уважаемым членом НТС.

Чтобы ты понимала: осенью из дипийских лагерей в Менхегоф слетелись солидаристы — здесь был их штаб, крепость, твердыня. Скрининги кончились, Рузвельт поссорился со Сталиным, и большевикам перестали выдавать кого-либо, кроме явных уголовников. В лагерь переселились руководитель всего солидаристского союза Байдалаков и ещё несколько авторитетных энтээсовцев. Надеждин был одним из них. Поэтому, когда недопустимое открылось и я совершила свой демарш, он сразу же доложил о случившемся правлению.

Представь себе: комнатка совета лагеря, неизбывный пресный запах, щербатые сиденья, хромой стол, под его ножку подсунута измалёванная карточка лагерника. Когда диспут начался, меня начало мутить и выступающие слились в единое пятно, из которого выделялся только Рост, сидевший рядом.

— Инцидент чрезвычайно грустный и тревожный, но перегибать палку и изгонять аморалисток мы не намерены. Им надо назначить чувствительное наказание. Каким оно, по-вашему, должно быть, Вера Степановна?

— Наказание не нужно, так как они действовали из крайней нужды и в отчаянии. Кроме того, наказание трудно скрыть, и весь лагерь узнает о его причинах.

— Вы предлагаете не наказывать и поощрять тем самым новые эксцессы?

— Я предлагаю помочь им. Я лично поручусь за них, разъясню им всё сама и возьму под опёку их семьи. Поддержка необходима, а не наказания.

— Вы так говорите, будто их кто-то принуждал, а не они по своему почину делали это. И, возможно, с удовольствием.

— Насчёт удовольствия ничего говорить не буду — это ваши предположения. А вообще-то да, их принудила безвыходность. Работы для девушек не хватает, всеми мыслимыми возможностями пользуются мужчины, а девушкам остаётся искать не работу, а кормильца, чтобы прильнуть к нему и зависеть от него всею жизнью.

— М-да, профессор упоминал, что вы исповедуете таковые идеи, но мы не ожидали, что вы делаете это столь явно и бесстыдно. Союз не склонен переоценивать традиционный уклад русской семьи, там много отжившего и несправедливого, но подрывать основы нравственности, особенно в столь тяжёлое время, мы позволить не можем.

— Основы такой нравственности — они в чём? В подчинённости женщины? В вашем подозрении, что девушки, продавая своё тело, получали удовольствие? Я думаю, что основы случившегося — в том, что здесь шестеро мужчин, а я одна, и вы даже не догадались пригласить хотя бы одну, хотя бы покорную