незаполненный беженский пропуск в польское генерал-губернаторство. Туда мастер обмана, каллиграф, вписал ложное место рождения и дочь Катарину.

Дальнейшее пересказала мадам Дюлавиль, присутствовавшая на комиссии. Когда очередь дошла до лже-Белькевичей, их равнодушно выслушали. Офицеры поверили в украинский Нэнин язык и уточнили что-то неважное. А потом лейтенант, сидевший с края стола, вдруг обратился к девочке: «Ну что, Аксинья, узнаёшь меня?» Акся помотала головой, но комиссии было достаточно отзыва на имя.

Нэна попробовала возмутиться, а Дюлавиль — помочь ей, но лейтенант вытащил из папки фото Акси — семилетней, однако узнаваемой. «Родители Аксиньи обратились в репатриационную миссию и указали, что их дочь обманом вывезла в корыстных целях артистка Нина Морозова». Он вынул из папки и второй портрет — Нэна в образе Арсены из «Цыганского барона».

Их вывели к грузовику через чёрный вход, опасаясь бунта дипийцев и протеста директора Маккоя, и больше я Нэну не видела.

Давно уже ни во что не веруя, я молилась за них, падала на колени перед иконами в углу нашей комнаты. Затем рушилась ещё ниже, на пол, и лежала лицом в доски. Смотрела, как когда-то смотрел Рост на речную воду под помостом, но там были лишь темнота, мусор и стружки.

Я так и не смогла найти следов Нэны. Она сгинула и осталась у меня под кожей, в крови моей, как самый дорогой призрак моей жизни.

На следующий день я пришла в барак-клуб, где заседала чёртова комиссия, — вроде бы как по другому, бытовому резону, но на самом деле меня влекла туда бесплодная и продолжавшая стучать в затылке ярость.

Прохлада, запах крашеных досок, подрагивание стёкол в дверцах шкафа, сутулые тени, натянувшие чужие лица. Нэна! Акся! За что?!

Будто бы в ответ на крик из темноты выструилась высокая тень, перелетела ко мне по воздуху и вцепилась в запястье.

14. …Fe4

Асте Вороновой

Рю Буало, 97, 75016, Париж, Франция

Вера Ельчанинова

Бекстер-авеню, 18, Нью-Йорк, 11040, США

День воскресный, день базарный в нищете своей жалок, но шумит, старается. Пустырь между столовой и клубом пылает и горит, ведь воскресенье — это день, когда возможны все чудеса света. Каллиграф напишет тебе письмо, почтарь его примет, кукольник предложит новых мамзелей по хранцузскому образцу, а скорняк сошьёт шапку — а если ты ещё раздобудешь для неё шкуру, то сдерёт с тебя меньше и, возможно, даже возьмёт часть сигаретами.

Вот так! Всё необходимое — тут же, в пыли. Деревянные игрушки, картонные ангелы — нарасхват. Учиться? Можно! Сапожник раз в месяц созывал парней и агитировал за курсы обувщиков. По праздникам присылали коробки с ненужной американцам старой одеждой, и начиналась давка. Разве что сфотографироваться на торжище было нельзя…

Такими грошовыми событиями и страстями полнился Менхегоф. Но деваться было некуда — следовало жить.

Под церковь отвели душевую. Там служил отец Иоанн по фамилии Зноско, и ему не хватало второго священника. Хор звучал как небесная арфа даже в проглатывающих всякие звуки шлакоблоках, потому что в лагере нашлось много певцов — эстрадных, опереточных и других. Диаконом определили Белова из поповных старообрядцев — он согласился сослужить еретикам только из-за великих потрясений. А вот второго иерея к повседневным требам не хватало.

Так вот, в день после ареста Нэны с Аксей я пробиралась сквозь толпу, прислушиваясь к дипийскому гомону. У администрации стояли незнакомые грузовики. Несмотря на то что Нэну увезли ещё вчера, у меня заныло под сердцем, и я свернула к конторе. Вдруг… Но что теперь могло быть вдруг?

Продравшись между плечами несчастных, торгующих последний мужнин костюм, я выбралась к конторе и увидела, что по приёмному залу циркулируют новоприбывшие. Их было довольно много. Я осторожно ступила внутрь, и через несколько секунд та высокая тень вцепилась мне в запястье.

Это была Елена, ликующая. Я еле узнала её. Она исхудала, и кожа стала как пергамент, с проступившей паутиной морщин. Почти полгода они с отцом Александром не встречали знакомых, и вот их одинокое бегство прервалось.

После объятий Елена рассказала, что приехали они из Гамбурга и с ними прибыл Антон. Тот бежал из Пскова от родителей с последним поездом, уже под обстрелом. На вокзале его подобрал староста из бенигсеновского прихода. В рижском страшном доме Антон и отец Александр встретились, и с тех пор Антон скитался с ними.

Он стоял у входа в контору. Война войной, а дети растут как трава. Антон был выше меня. Секунда неловкости и горячечные объятия: «Как ты? И где отец Александр?» Антон отпрянул и вскричал: «Сейчас!» Ввинтившись в гущу тел, он нашёл отца Александра, дёрнул за рясу. Тот недоумевающе обернулся, увидел мальчика, а затем и меня. И вновь объятия — осторожные, но честные, без раздумий.

Спеша, чтобы друзей не распределили на выселки, я объяснила им, в каких бараках живут духовные лица, чтобы они просились именно туда. Комнаты распределял начальник жилищного комитета, чью фамилию я забыла, и он, как все староэмигранты, относился к священникам с почтением. Затем я растолковала прибывшим, где искать нас с Ростом.

Мы тогда мучались в ближайшем к лесу бараке. Жильцы намертво законопачивали окна на зиму и не поддавались ни на какие убеждения, что спёртый воздух вреднее холода. Наверное, Аста, у вас было то же: засаленные ручки дверей, невесть откуда взявшиеся казарменные шкафчики, куда мы засовывали вещи, сложив вчетверо.

Из-за одеяльных перегородок неслись звуки жизни: постукивание молотка ювелира Попова, рыдания разных регистров, щипки и дребезжащие переливы гитары, жужжание швейной машинки. Прибавь запах пелёнок, копчёной рыбы и постных щей. Спасали нас только сосновые дрова, перекрывавшие весь остальной смрад. Как же они пахли. Пусть смерть моя пахнет сосновым дымом.

Теперь, через двадцать лет и сбросив две жизни, я по-другому вижу твой класс. Женя, медленная и текучая, с её янтарными, не виданными мною раньше глазами — какая-то из бабушек была иранкой. Идеалистка Ира с остро заточенными карандашами, которыми она помечала то и сё в тетрадях, — при этом ненавидела себя за отличничество и бунтовала: то изрисует себе руки оливковыми ветвями, то придёт на урок в венке из подсолнухов, похожая на планету Сатурн. Своими отточенными карандашами она однажды изъязвила до крови сгибы локтей.

Валя же сначала вовсе не показывал склонности к орнитологии. Его волновали только радиосхемы, которые он бесконечно паял, доставая невесть откуда канифоль и транзисторы. Валины предки были купцами, их дети растворились в человеческом море, каковым стала Москва и её окраинные сёла. Мать с