армии Самойлов, служивший ныне в чине подполковника в штабе армии в Киеве. Якобы он, мой главный источник, уже долго не выходил на связь. Это было главной наживкой.

В июле сорок первого Каудер передал запрос о Самойлове, а уже в начале августа после прибытия в Софию я сообщил ему, что розыски капитана стоит прервать, так как он сам вышел на связь. Якобы Самойлов ранен и переведён на учебную работу, он начальник школы радистов в Куйбышеве.

Выдумывая подполковника, я предполагал сначала взять кого-то из знакомцев, например Аракелова, но поостерёгся. Вдруг наживка попадёт в плен или выбранный человек давно умер и это откроется? Любая основанная хоть на чём-то ложь вскрывается, поэтому следует врать так, чтобы ни доказать, ни опровергнуть было нельзя…

Конечно, я боялся! Но без наживки Маронья-Редвиц захотел бы проверить источники другим способом. А так мне удалось выпросить у него условие конфиденциальности агентов, дав немного информации об одном из них. Я выиграл почти год! Страх пристал ко мне, как холодный, прилипший к коже компресс, а проверки всё не начинались и не начинались. Наконец Каудер намекнул, что «донесения Макса» очень ценятся.

Я переоделся в доктора права Илью Ланга, родившегося в 1893 году в Дубно. Снял квартиру в доме три по улице Шестого сентября. После завтрака шёл в город, где-то в девять. Заглядывал в церковь у полпредства, где за свечным ящиком стоял член Союза Никитин. Он передавал мне все городские и консульские слухи. Из церкви я возвращался домой, но, если погода была хорошей, обедал в городе около часа дня. Затем читал газеты и писал. В половине третьего или без четверти три от Каудера приезжал водитель и за пятнадцать минут довозил меня до консервной конторы.

Каудер запирал звуконепроницаемую дверь, и я диктовал ему сообщения, от четырёх до шести штук. Большей частью — на немецком, перемежая его венгерским и болгарским, которые Каудер немного понимал.

Мы заканчивали между половиной четвёртого и половиной шестого. В бюро работали разные улыбчивые люди, но я так и не понял, чем занимался каждый из них. Так или иначе, я старался ни с кем не разговаривать кроме Каудера и машинистки Клары, и вечером шофёр вёз меня обратно на квартиру. В почтовом ящике меня дожидались газеты, которые приносил Марченко. Он также был членом Союза.

Сочинял же я вечером. Я решил так: буду воображать, но по-честному, чтобы можно было, разбуди хоть ночью, вплести каждый манёвр в логику событий. При этом из самой моей позиции следовало, что я ничего не знаю, и таким образом, как бы отменно я ни прогнозировал, большая часть донесений окажется неверной.

После долгих размышлений и вычерчивания схем я понял, что, чтобы остаться на плаву и скопить деньги, найти Тею и выиграть свою войну, не надо бояться прорицать как можно добросовестнее и точнее. Не надо переоценивать свою прозорливость. Пусть лишь небольшая часть моих выдумок попадёт в цель, а большая окажется неточной или даже ложной, но, если я буду хоть изредка угадывать, меня не убьют.

Я учредил следующие правила. Первое: нельзя выдумывать факты на пустом месте. Разве что номера частей, и то изредка. Второе: этих номеров и других подробностей должно быть ровно столько, сколько нужно для достоверности. Много дашь — привыкнут и будут требовать поставлять их каждый раз, и тут же обнажатся несоответствия. Дашь мало — догадаются, что вымышляю.

А третье правило такое: не пытайся нарисовать в уме своём картину и наделить её движением — так не получится ничего предсказать. Уповай на карты, сводки в газетах и представления о разумном на войне.

Другое дело, что держать фантазию в охапке было невыносимо. Газеты то фонтанировали сводками, то молчали. Марченко, бывало, не приносил слухов неделями. В такие времена я вставал над картой, выпрямлялся и прыгал внутрь, сквозь облака и дым изб в чернозёмную тьму. Что там? Куда marschiert die erste Kolonne? К каким самолётам бегут лётчики в шлемах? Сколько их?

Часто вспоминались наши с Теей разговоры о несвободе размышления. Если сравнить плоды воображения прогнозиста, глубоко проникшего в предмет, и сведения от разведчиков прямо с места событий, то лишь кажется, что ответ на вопрос «чья информация точнее?» очевиден.

Свидетель редко что-то видел прямо своими глазами: скорее всего, он у кого-то что-то подслушал или подсмотрел в бумагах — и вот он пересказывает. Раз барьер!

Сводку принимает его непосредственное начальство и что-то подправляет, выпячивая то, что нужно вышестоящему начальству, и убирая якобы незначительные детали. Два барьер!

Центральное бюро принимает сообщение и начинает сопоставлять с другими источниками, а что у тех творится в донесениях — бог весть. И вот, сопоставив разрозненные нетвёрдые данные, учитывая события на фронте, состояние войск и настроения генералов, центр вырезает ножницами и склеивает разные куски информации. Причём семь раз обдумывая, как бы сформулировать сводку так, чтобы в случае дезинформации не полетели их головы! Три барьер, четыре барьер!

И вот это считается заслуживающей доверия картиной событий в чужом тылу. Хотя проверить нельзя никак!

Нет, конечно, беспристрастный анализ и предсказание не всегда превосходят в точности сведения очевидцев, пусть даже и искажённые. Но теперь, узнав от вас и CIC, насколько точно я угадывал, я утверждаю, что беспристрастный анализ даже без доступа к свидетельствам обеспечивает более точное попадание, нежели разведданные, искажённые при передаче от одного звена к другому.

Выводы, очищенные от чужих амбиций, страхов и предубеждений, чаще оказываются точнее глиняного истукана, слепленного бюрократами из пересказов свидетелей. Сами отношения нижестоящих и вышестоящих на лестнице власти искажают данные. Я же просто размышлял, сопоставлял события и даты, а иногда и сама карта подсказывала манёвры и перемещения войск.

Веру в приемлемость моих прогнозов укреплял Каудер, который не передавал мне никаких пожеланий: ни из Вены, ни из Берлина — ниоткуда. Я приезжал к нему в контору и диктовал, он изредка что-то правил, стараясь не показывать удовольствия или разочарования. Всё. И чем дальше, тем выше росла стена умолчаний, выгодных нам обоим.

Казалось, Каудера больше интересовали фрукты и овощи. Уже потом, в Чорне, после обыска выяснилось, что в Софии он развернулся: обналичивал деньги, приобретал золотые слитки и валюты разных стран. После войны кто-то, кажется Гелен, нажаловался американцам, что «Клатт» обходился абверу дороже, чем любые другие бюро…

Летом сорок второго, в июле, я, как всегда, шёл мимо советского полпредства к церкви. Страх не отпускал меня, и я запоминал всё, что встречалось по дороге. Напротив ворот стоял «ситроен» с окошечком в брезентовом кузове. Проходя по дальней стороне улицы, я заметил, как в окошечке