я вышел уже из другого поезда — на запылённый, закопчённый вокзал Цоо с косматой сажей на фермах, подпиравших мутный купол. Гораздо более терпкий, чем где-либо, угольный дым носился под сводами. Толпу свирепо распихивали носильщики и попрошайки.

Берлин обрушился на меня, как дурной сон, когда застываешь обездвиженный и не можешь шевельнуться. Я простоял на вокзале едва ли не час, созерцая хаотичную циркуляцию людей. Что-то было в этом от хоры, которую мы однажды встретили в еврейском квартале Мукачева. Где сейчас Тея? Этот вопрос я задавал себе семь раз на дню и надеялся, что она хотя бы жива.

В двух кварталах от вокзала Цоо текла иная жизнь. Тополя, эркеры и балконы-сады в чисто метённых переулках, тротуары, мощённые камнем, который раздробили на аккуратные кубики. Крик журавлей над хохочущим и танцующим Курфюрстендаммом. Одна из боковых уличек уходила в лабиринт Вильмерсдорфа с его тихим звоном посуды из окон и гулкими дворами. Туркул жил на Зексишештрассе, 74. Напротив мерцала вывеска пансиона, и я оставил там чемодан, чтобы вернуться поужинать в городскую кутерьму.

Назавтра я волновался, ожидая, когда генерал прочитает депеши Ксенофонтова и определит, достоин ли корнет Ира аудиенции. За мной пришёл человек исполнительного вида и сопроводил к его превосходительству. Туркул держал себя просто в том смысле, что, конечно, соблюдал церемониал и превосходительство своё держал начищенным до блеска, но не пыжился и не изображал готовность отдать жизнь за царя и отечество, поскольку понимал: ни то, ни другое не вернётся. Союз был для Туркула чем-то вроде семейной лавки, чьи работники наводили справки для управления делами русской эмиграции о том и сём, обращались к своим отделам с воззваниями и прокламациями и не забывали собирать взносы с монархистов, которых месмеризировали благородные усики белого генерала.

Я повторил Туркулу то же, что и Ксенофонтову, но чуть пышнее. Братья-русины стонут под пятой мадьяр, эмигранты разобщены, национальная работа остановилась, «Соколу» запретили вмешиваться в политику. Всё это предварялось воспоминанием из Ледяного похода о битве в снежной степи, из которого я убрал свой нелепый кувырок через голову вместе с лошадью.

Туркул слушал меня внимательно, поскольку мало что знал о Подкарпатье и прорусских его чаяниях и теперь явно видел там паству для своего Союза. Обхождение бывшего корнета ему также понравилось. Это вам он характеризовал меня как клоуна, а тогда смотрел влюблённо, особенно когда я, блистая очами, вытянулся во фрунт при упоминании великого князя.

Взглянув невзначай на картины на стенах кабинета, я заметил рисунки вензелей на доспехах кирасиров и воскликнул: какая редкость, позвольте предположить, что это узор эпохи Елисаветы Петровны?! Я помнил знаки различия хорошо…

Туркул выдал мне удостоверение с печатью и сопроводительные письма. Он намекнул, что готов отвечать на депеши и хочет видеть меня через полгода, чтобы услышать, как идут дела и сколько русских сагитировано.

Но скоро всё обрушилось, поскольку началась война. Туркул переехал в Рим. Убедившись, что я получил согласие генерала, Каудер записал меня в консервные клерки и начал выплачивать жалованье. Его машинистка Клара неплохо знала испанский. Мы удачно пообедали, и в испанские ведомства потянулись письма о судьбе госпожи Ермолиной.

Спустя неделю после начала войны Каудер поднялся ко мне, вызвал на прогулку и сообщил, что время выходить на связь с советским подпольем настало. Есть ли возможность получать сводки в ближайшие недели? Я отвечал, что можно устроить связь, но надо подумать как и где; также мне нужно снестись с Туркулом и ещё нужны деньги.

«Я полагаю, с генералом в первую очередь?» — спросил Каудер, и я, разумеется, кивнул. Нужно было как-то предупредить Туркула, но не спугнуть. «Постараюсь устроить самолёт на днях», — сказал Каудер успокаивающе, и я почувствовал, как по спине течёт капля пота: настолько всё оказалось серьёзным.

Через три дня мы вылетели в Рим с военного аэродрома. С нами был немецкий офицер. По дороге я набросал Каудеру свои задумки: нейтральная София, советское полпредство, есть отдел Союза, то есть преданной белому делу эмиграции, понятный мне болгарский язык — легче доставлять сведения именно туда. Каудер спросил о деньгах, и я назвал с горкой, с лишком. Он одобрительно склонил голову, и я понял, что продешевил…

Вам, наверное, кажется, что я думаю о себе как о ловкаче-юристе с могучими способностями, но на самом деле я часто был туговат и плутал в деньгах, как горожанин в лесу.

В Риме около пяти вечера нас ожидал автомобиль. Мы поехали в бюро неизвестно какого ведомства, возможно консульства. Офицер с кем-то долго переговаривался. Я хотел выйти и позвонить генералу, но Каудер не разрешил. Наконец мы сели в тот же автомобиль и поехали к дому Туркула на Циркумваллацьоне.

Я увидел, как он прогуливается под руку с женой, попросил проехать дальше, остановиться и ждать меня. Затем выскочил на тротуар и пошёл навстречу генералу. Туркул удивился, но через секунду сообразил, что, раз я здесь, началась серьёзная игра, и указал на подъезд.

Дома он недолго изображал гнев. Да, генерал Бискупский, присматривавший за русскими эмигрантами, и СД могли бы счесть связь с абвером за нарушение субординации, особенно учитывая жестокую грызню между ведомствами. Да, договариваться за спиной недопустимо и должно караться. Но я брал ответственность на себя, не отягощал Туркула лишними знаниями и обещал переводить ему большую часть утверждённой Каудером суммы на нужды Союза. Тем более через Каудера я мог получать документы для поездок в освобождённую Россию, если она таки освободится. В конце концов, мы работали против коммунизма, и всего-то требовалось подтвердить, что я заслуживаю доверия и опытен в конспирации, — а дальше отвечать при надобности на запросы венского отдела абвера. Ну, в меру знаний.

Туркул выспросил детали и согласился: он ни в чём не проигрывал и ни за что не отвечал. Я попросил разрешения пользоваться связями членов Союза в Софии. Опять согласный кивок.

Тогда я спросил, могу ли я прямо сейчас представить друг другу его и моего начальника в плодово-овощном деле, чтобы Туркул рассказал немного о планах Союза и тем самым укрепил наши позиции. Деваться генералу было некуда, и они с Каудером познакомились.

На обратном пути Каудер сообщил, что консервная фирма получила от абвера имя «Клатт», которое надлежит использовать, когда речь идёт о наших делах. Люди от бюро поехали снимать контору и квартиры в Софию, поскольку, по словам Каудера, на этот город у него были собственные большие планы.

«А теперь, Ира, я прошу вас рассказать об источниках». На это у меня уже был подготовлен контрход: Каудеру надлежало запросить вермахт, не попал ли в плен мой товарищ по Добровольческой