блеснула линза. Несмотря на быстроту шага, меня фотографировали. Почему? На выходе из церкви я заметил другой «ситроен» — и в нём сквозь стекло мне померещился человек с портативной камерой.

Каудер долго уверял, что абвер не проверяет консервные фирмы и он, безусловно, наведёт справки, но вообще-то Маронья-Редвиц настолько могуч, что мимо него и мышь не проскочит. Я не поверил, и правильно сделал. Через три дня Каудер навестил меня и предупредил, что полковник Вагнер, глава софийского отдела абвера, взбешён оттого, что на его территории кто-то получает информацию от советских. Слежка — его рук дело.

Я пожал плечами: что ж, пока за мной следят, не буду передавать отчёты. Но Каудер настаивал, что продолжать работу необходимо: Маронья-Редвиц обещал, что соглядатаи больше не появятся, — Вагнер считал меня и вас советскими шпионами, но графу удалось заткнуть ему пасть.

Я улыбнулся, хотя внутри всё покрылось мертвенным льдом, будто я проглатывал, проглатывал и никак не мог проглотить непомерный шар мороженого.

Ведь за месяц до слежки пришло письмо от Теи, и, едва не потеряв сознание от счастья, я сначала не обратил внимания, что пишет она из Барселоны, а не из Арагона.

13… e:d5

Асте Вороновой

Рю Буало, 97, 75016, Париж, Франция

Вера Ельчанинова

Бекстер-авеню, 18, Нью-Йорк, 11040, США

Первый день в Менхегофе был самым мрачным. Низкие, вросшие в глинистую почву бараки оказались загаженными. Томившиеся здесь французские пленные выместили на стенах и полах всю ненависть к своему уделу. Почти везде кишели клопы и висел запах нечистот. Нары были разломаны. Ни воды, ни электричества.

Тифус отправился искать обещанные казармы в Касселе, а все прочие устроились на днёвку. Мы надеялись, что отыщется менее растерзанное пристанище. Люди лежали вповалку в высокой траве и дремали после бессонной ночи.

С шоссе к нашему табору свернули автомобили. Они были неуловимо знакомы, угадывались по набору черт как земляки, которых всегда узнаёшь в толпе. Болдырев всё понял и побежал к грузовику, под брезентом которого покоилось американское оружие. Рост вскочил вслед за ним и выкрикнул мужчин разбирать винтовки и патроны.

Спавший в кабине грузовика заместитель Болдырева проснулся, махнул рукой мужчинам, и те поняли: вооружиться, но спрятаться в кузове. Мы увидели, что прибыли три автомобиля: легковая машина и грузовики с опущенными бортами. Один из грузовиков был пуст, а во втором находились автоматчики в знакомых гимнастёрках.

Из легковой вылез офицер. Хромая, как Мефистофель, Болдырев приблизился к нему. Издалека не было слышно ни звука. Зато явно, как в опере на сцене, разглядываемой с балкона, считывались жесты Болдырева: размеренно, будто читая лекцию, он излагал приехавшим, что и кто находится перед ними. Мы так и не поняли, что он собирается плести, но офицер стал возражать ему и наконец рубанул рукой воздух.

Автоматчики спрыгнули с борта, и Болдырев всё понял. Не оборачиваясь, он поднял кисть вверх и сделал движение, будто махал платком уезжавшему поезду. Треснуло несколько выстрелов. Часть беглецов палила поверх голов советских, стоя в кузове, а часть побежала, целясь в приехавших.

Я запомнила офицера. Блондин с тонким птичьим носом и зачем-то нарисованными карандашом бровями. Он остолбенел, как и его бойцы. Их держали на мушке какие-то оборванцы. Офицер остерёгся начинать стрельбу в американской зоне, и дула автоматов опустились. Солдаты залезли обратно в кузов, а офицер прыгнул в разворачивающийся автомобиль.

Эту победу мы праздновали недолго, поскольку понимали, что советские успели сообразить, сколько беглецов можно захватить разом, и это значило — они вернутся как можно скорее и с гораздо большими силами. Скрываться с нашим обозом было глупо, и оставалось лишь быстро искать защиты.

У Болдырева хранилось письмо от американского генерала из Нидерзахсенверфена, он тут же поехал на вернувшемся Тифусе в военную администрацию. Там нашёл несколько подрядов для фирмы и после этого договорился о защите. Беженцы за два дня должны были вычистить брошенные казармы, принять охрану от оккупационных войск и начать существование в качестве лагеря, опекаемого американцами.

Наши инженеры оказались козырем, сказал Рост, сходив на заседание солидаристов. По всему Гессену бродили орды беглецов и просто неприкаянных семей, лопотавших что-то на непонятном языке. Для них нужно было обустраивать жильё, монтировать разные трубы. Болдырев подрядился выполнять работы, и взамен нам разрешили обживать брошенные казармы.

Двое суток подряд все бездетные и здоровые дипийцы мели, чистили и скребли бараки, чтобы англичане успели оформить открытие лагеря до прибытия советских. Я гуляла по лесу с Лёвой и наткнулась на кладбище — поляну в тени дубов с крестами да вросшими в землю плитами тех французов, которые работали в Менхегофе до нас.

На третьи сутки военная администрация открывала лагерь. Когда поднимали андреевский флаг, Лёва завопил и испортил торжественный настрой. Комиссия осмотрела бараки, поразилась чистоте и оставила в лагере охрану. Теперь это была наша, беженская земля. Советские больше не появлялись.

Нэна присмотрела под школу один из бараков, но американцы совсем расщедрились и отдали нам гостиницу в деревне Вильгельмсталь километрах в трёх от лагеря. Посреди разрухи и в стороне от города эта гостиница была явно бесполезна, а для нас стала спасением. Три этажа, да с флигелем, да ещё и в стороне от суеты и казённых забот!

Прибывший «тим» и лагерный совет составили перечень нужного нам с Нэной. Мы сговорились помимо прочего указать, что требуется директор, который занимался бы хозяйством и снабжал школу всем необходимым. Как временного управляющего нам назначили Надеждина — профессора физики, пожилого, однако энергичного. Мы согласились с лёгким сердцем, и первые недели Надеждин следил только за хозяйством и порядком: его заботило, чтобы здание быстрее пришло в годный к учёбе вид.

Первым делом мы перевесили на новую стену старые правила и объявили набор в классы, один старший и два средних. Младшую школу пока открывать не решились. Часто мы выходили из классов заниматься в сад, под яблони.

Все радовались свободе и дыханию нового мира. Рост раздобыл в Касселе доски и фигуры, а также справочники дебютов на немецком языке, и мы тут же бросились их учить. В хлопотах, перетаскивании парт и изучении защиты Нимцовича и шотландского гамбита прошли летние месяцы…

Когда я упоминала в прежнем письме репатриационные комиссии, я не смогла рассказать, как осенью мне отрезали руки и вынули сердце. Но теперь пора.

По приезде в лагерь Нэна записала Аксю как Катарину на свою фамилию, а фамилией указала Белькевич. После первых скринингов она испугалась, потому что советские допрашивали изощрённо и с пристрастием, и решила, что отбалтываться одной только пропажей документов опасно. Нэна купила