Она резко подняла голову, смотрела измученными, полными слез глазами. Голос стал низким, срывающимся.

— Скажите, он жив? Я знаю, вы знаете, должны знать. Он жив? Или…

«Любит», — подумал он и тихо сказал: — Думаю, жив.

— Уверены?

— Уверен.

По щекам Надежды потекли слезы.

— Спасибо.

Отец Андрей поднялся, подошел, сел напротив, достал и протянул чистый носовой платок. Подождал, пока она вытрет слезы, спросил:

— Знаете, что их хотели убить?

— Знаю, — еле слышно выдохнула Надежда.

— За что?

— Думаете, у нас только «за что» убивают? Бывает, конечно. Только чаще ни за что. По пьянке, с тоски, со злости на всех и вся. А его за то, что он лучше всех. В тысячу раз лучше. За то, что не подлаживался к ним, за то, что не хапал, а отдавал. За то, что умный, за то, что сильный, за то, что красивый. За то, что меня в любовницы не захотел. Удивляетесь, да? Жалел, наверное. Или презирал… Вот так мы тут живем. И считаем, что все нормально, все так живут. А то и того хуже. Ненавижу! Жизнь эту ненавижу, себя ненавижу! Если бы они его убили, страшно подумать, что бы я с ними сделала.

— Значит, вы знаете, кто хотел его убить?

— Я ведь все-таки здешняя. Мент к тому же.

— Извините, что спрашиваю… Вы его любите?

— Не знаю.

Она опустила голову и надолго замолчала.

— Мне кажется, да. Иначе бы не пришли сюда.

— А может, я просто разузнать пришла, что и как? Они там трясутся сидят: «живой, не живой?» — планы строят. Вот и послали меня для уточнения. А насчет «люблю» — так во мне эту любовь еще вместе с девчачьей дурью вырвали и ноги об нее вытерли. Только, скорее всего, и не было ее во мне никогда. Читала недавно, что она вообще мало кому дается. Как талант — кого Бог выберет. Меня вот не выбрал.

— Выбрал. Очень даже выбрал. Вас эта любовь спасет, спасла уже. А вы его должны спасти. Обязательно должны.

— Почему я? Что случилось? Он в опасности, да? Говорите же — в опасности?

— Он в очень большой опасности.

— Что с ним? Где он?

— Я не знаю, где он. Знаю только, что он хочет мстить. Судя по тому, что уже произошло, мстить будет очень жестоко.

Надежда облегченно вздохнула.

— Как вы меня напугали. Мстить… Он имеет на это полное право. Есть люди, которые просто не должны жить. Станет легче дышать, если их не будет. Жить и дышать.

— А он? Сможет он после этого жить и дышать, как прежде?

— Что вы имеете в виду?

— Мне кажется, Арсений Павлович не из тех, кто с грехом смирится. Я имею в виду, со своим грехом.

— Каким? Каким грехом?! Защититься от того, кто тебя убить хочет? Это, батюшка, не грех, это спасение. Благое дело. За это даже закон не осуждает.

Не выдержав долгого ответного молчания отца Андрея, Надежда поднялась.

— Если хотите знать, я, кажется, тоже только что убила человека.

— Что вы такое говорите?

— И не буду жалеть об этом.

— Еще как будете! Если действительно убили. Поверьте мне, будете! Да нет, вы не могли.

— Смогла. Хотя, кажется, он еще жив. Я еще и поэтому к вам… Он обещал, что перед смертью все расскажет. А мне свидетель нужен. Чтобы я не одна слышала, что он скажет.

— Если, с его стороны, это исповедь… Если, с его стороны, это исповедь перед смертью, то я для вас не свидетель. Тайна исповеди — это свято.

— Глупости! Как вы не понимаете? Если он расскажет, Арсений узнает, кто и как. И если кто не виноват, он не тронет. Спасете того, кто не виноват. И Арсения от греха удержите. Разве это плохо? И Бог будет доволен. Идемте со мной. Он здесь, рядом. Я его в наш гараж. Где-где, а там его никто искать не будет. Я вас очень прошу, Андрей Александрович. Он может умереть, а у меня сейчас ни одного человека, которому можно довериться. Кроме вас. Арсений так хорошо о вас говорил. Вы ведь должны помогать ближнему. Может, его еще спасти можно. А если они узнают, тогда все. Он им сейчас самый опасный свидетель. Понимаете? А насчет исповеди, так он некрещеный. И в Бога не верит. Понимаете?

— Честно говоря, не очень. То вы его убили, потом оказывается, он живой. Теперь его еще кто-то хочет убить… Хорошо, хорошо, я пойду, — торопливо удержал он шагнувшую было к двери Надежду. — Обуюсь только. Никак выспаться не удается в вашей таежной глухомани, — продолжал он, надевая ботинки. — Надеялся на тишину, покой, свежий воздух…

Он выпрямился, потушил свет и, шагнув к двери, открыл ее. Зарево разгоревшегося пожара, завладело уже всей северной половиной неба. Дверь распахнулась прямо на это зарево. По поселку выли и надрывались в лае собаки, доносились крики людей, сигналили спешащие на пожар машины.

— Жалко, что ветра нет, — сказала остановившаяся рядом в дверях Надежда.

— О чем вы? — удивился отец Андрей.

— Чтобы все здесь сгорело. Дотла.

Отец Андрей внимательно посмотрел на нее. В широко раскрытых глазах Надежды вздрагивало отражение далекого пламени, губы кривила болезненная усмешка. Злоба, прозвучавшая в ее словах, почему-то показалась ему преувеличенной и неискренней.

— Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наши вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже в уме и в помышлении, — тихо прошептал он молитву и перекрестился.

— Васькин дом подожгли, — уверенно сказала Надежда. — На их конце больше гореть некому.

— Подожгли?

— Ну да. Выживают. Или на огонек выманывают.

— Вы так спокойно говорите об этом…

— Все равно ему здесь не жить. Достанут рано или поздно. Скорее рано, — добавила она, помолчав. — Не сегодня, так завтра. И на то, что Герой,