только в одном — допилить венец и постараться пролезть в образовавшееся отверстие. Пискнув: «Ой, мамочка!» — Любаша лихорадочно продолжила прерванную работу. Пила выла на самой высокой ноте. Любаша тоже подвывала от страха, но за визгом пилы и гулом разгоравшегося пожара ее не было слышно…

Огонь вырвался наружу. С соседних дворов сбегались соседи. Откуда-то из темноты неожиданно с ведром воды появился Федор. Торопливо выплеснул воду на брата, тащившего подальше от дома все еще не очнувшегося Бондаря. Тому тоже досталось ледяной колодезной водички. Он очнулся и, приоткрыв рот, уставился на полыхавший дом. Осознав наконец случившееся, попытался встать на ноги и захрипел: — Любаша…

— Шандец твоей Любаше… Довыступалась… Скажи спасибо, сам живой… — придержал его наглотавшийся дыма, давившийся кашлем Семен.

— Баллоны… — снова прохрипел Бондарь.

— Какие баллоны? — услужливо наклонился к нему Федор.

— С газом… В сенях…

— И баллонам шандец. Сейчас рванет! — отбегая в темноту, крикнул Семен.

Рвануло.

* * *

Серуня, усилиями Аграфены Иннокентьевны отмытый и переодетый в старенькие джинсы и ковбойку Арсения, чинно сидел в кресле перед телевизором и внимательно смотрел программу «Спокойной ночи, малыши!». Когда малышам стали показывать очередную серию «Ну, погоди!», Серуня громко захохотал. Из соседней комнаты выглянула Аграфена Иннокентьевна.

— Гляди-ка — никак отошел? То с перепугу помирать собрался, теперь покатывается сидит.

— Так вся моя собственная жизнь, тетя Груня, точь-в-точь как у этого волчары — сплошные обломы. Куда ни подашься — по мордасам да по мордасам. Со стороны ухохочешься, а лично я очень даже сочувствую.

— Кому?

— Волку. Во, гляди, опять облом! Мы с ним, тетя Груня, хронические неудачники в окружающей жизни.

— Ну, завел свою пластинку! Не надоело еще плакаться? Мужик ты или кто? В кои веки поступил как полагается, вот и придерживайся теперь. Глядишь, все путем будет.

— Я, конечно, за одежку и пожрать исключительно благодарен. Сколь лет такого супчику не хлебал, и не помню. Только вопрос по-прежнему остается.

— Выпить, что ль?

— От выпить в моем теперешнем положении только полный придурок откажется. Но вопрос очень даже не тот. Я его давеча попу вашему поставил. Так он, знаешь что, советует? — Сам определяйся, какое направление жизни теперь выбирать. Я, конечно, к нему со всем уважением — мотоцикл водит, к покойнице согласился — только он это дело категорически неправильно понимает. Выбирать мне уже нечего, за меня выбрали. Дед по большим праздникам четверть за раз выпивал. Потом родитель, когда в пьяном виде меня с мамкой соображали. Потом, значит, вся последующая окружающая жизнь. У нас ведь как: пьяный ты — не человек, а трезвый — еще хужей, поскольку только под ногами мешаешься. Пьяному хоть потеплее маленько и мозги отшибает, а по трезвянке… Сколь раз уже завязать собирался.

— Вот и надо было.

— Я, тетя Груня, не с этим делом завязать. С этим — полный бесполезняк. Я в другом направлении. Был Серуня — нет Серуни. Пал в борьбе с собственным наследственным несовершенством. Один раз совсем уже решение принял. Веревку в гараже у мужиков втихаря позаимствовал. У них за каким-то хреном на ней коленвал висел.

— Это кто ж на веревку коленвал повесил? — весело вмешался в разговор вошедший в комнату Василий.

— Я и говорю — нарочно не придумаешь, — согласился Серуня. — Говорят, из-за ограниченности ремонтного пространства. А я из-за этой ограниченности чуть второй ноги не лишился.

— Каким образом? — поинтересовался Василий, подходя к зеркалу. Провел ладонью по двухдневной щетине на щеках, спросил у матери: — Мать, не в курсе, у Арсения насчет морду поскрести что-нибудь имеется?

— Вроде была какая-то трещалка, сейчас гляну. Куда на ночь-то глядя?

— Как говорил наш старлей, «регулярно приводить себя в порядок необходимо для самоуважения». А то зарос, как чечен в зеленке. Люди шарахаются.

— Они не от тебя шарахаются. Сами себя боятся. На каждого готовы кидаться, а от правды скрываться. Привыкли, что у нас тут небо в тумане, а земля в обмане. Зло привечают, а добра не замечают.

— Всех скопом-то не понужай, хорошенько приглядеться, такие еще люди-человеки отыщутся, ни в сказке сказать, ни пером описать. Забыла, как про Марью-царевну нам рассказывала? С самим Кощеем в два счета управились.

— Кому Маша, а кому Любаша.

— Не понял, мать. Ты об чем?

Аграфена Иннокентьевна только рукой махнула.

— Безоговорочно согласен насчет всеобщего нынешнего перепугу, — неожиданно вмешался Серуня. — Я когда с веревки этой долбаной навернулся в самом центре нашего районного захоронения, Корней Карабешкин, как назло, поблизости находился. Разглядел, значит, как я на карачках ползу, из-за покалеченности неудачным падением. Да еще веревка на шее, как у собаки, следом волочится. Врать не буду, на такущую сосну махом заскочил до самой верхушки. А оттуда уже потекло с него, считай, со всех дырок.

— Не надоест врать-то? — проворчала Аграфена Иннокентьевна и вышла в соседнюю комнату.

— Ни на граммуличку. Все как есть — чистая правда. Чистейшая.

— Так он не узнал тебя, что ли? — спросил Василий, во второй или третий раз поглядев на часы.

— Я бы и сам себя не узнал в тот самый момент. Вокруг темнота и, можно сказать, тишина. Хотя, врать не буду, луна маленько просвечивала в противоположном от меня направлении.

— Сзади, что ль?

— Зачем сзади? Сверху. А когда я его, Корнея, то есть, окликнул для помощи, заместо слов получилось сплошное ни хр…на не поймешь по причине частично поврежденного горла. Да еще в глине весь перемазанный. Из-за этой падлы гнилой в могилку заготовленную навернулся. Я ведь прямо над нею приспособился, чтобы без хлопот для остального живого населения. Еле потом с нее выбрался.

— Ну, ты даешь! — только и нашелся что сказать Василий и снова посмотрел на часы.

— А Корней чего ночью там делал? — спросила вернувшаяся Аграфена Иннокентьевна и протянула Василию электробритву.

— Так это… Проволоку из венков изымал для ремонта.

— Какого ремонта? — удивился Василий.

— Собственного неблагополучного материального положения, — витиевато объяснил Серуня и стал вытирать неожиданно навернувшиеся на глаза слезы. — Мы потом с Корнеем пузырь приговорили, с условием, чтобы никому об этом деле ни-ни.